разные - Журнал ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ. Сборник фантастики 2007

Что-то тут явно не то, но мне почему-то не хочется ничего выяснять. Становится неприятно и даже… страшно. Мне не нравится это, и я спешу продолжить рассказ.

Я поднимаю к глазам запястье с часами. Половина десятого. Что?! Но ведь мой теплоход… Он уже отходит! Бегу к причалу, заполненному провожающими. Так и есть — между бетонным краем и белоснежным бортом уже пара десятков метров! Угрюмый матрос почти вытянул на палубу трап — две грубо сколоченные доски с поперечными брусками-ступенями.

Машу руками, кричу. Толпа на берегу подхватывает мои вопли, кто-то орёт: «Поворачивай взад, пациента забыли!» На теплоходе незамедлительно реагируют. Судно теряет ход, останавливается, сдаёт задом. Вновь выдвигается трап. Облегчённо перевожу дух. Но замечаю вдруг, что я уже не у края причала. Между мной и надвигающимся белым бортом — толпа, которая больше не кажется доброжелательной. Люди толкаются, матерятся; каждый стремится оказаться поближе к трапу, который уже почти касается нижним краем бетона.

Я снова кричу и тоже бегу к трапу. Пытаюсь бежать; ноги становятся ватными, воздух словно сгущается. С ужасом наблюдаю, как недавние провожающие отчаянно рвутся стать пассажирами; карабкаются по трапу, сталкивают в воду менее расторопных, лягают напирающих сзади, бьют кулаками в перекошенные, раззявленные в панической ярости рты.

«Их можно понять, — неожиданно думаю я, — ужас войны превращает людей в скот. Каждый сам за себя. Спасайся, кто может. Наверное, этот теплоход последний».

А ведь и правда последний! И скоро тут всё превратится в кроваво-огненный ад. А я? Как же я?! Я не солдат, я простой обыватель! Я нежен, хрупок, я беспомощен и беззащитен! И я хочу жить!

Животный ужас захлёстывает меня, подстегивает, удесятеряет силы. Я снова рвусь к краю причала и вдруг слышу сзади:

— Йалокин!

Боже, я забыл про Анну! Спасая шкуру, забыл о любви. Значит… значит, я не любил… не люблю? Ведь нет ничего на свете сильнее любви; ни война, ни инстинкт самосохранения не могут, не должны победить её, затоптать, загубить, заставить забыть.

— За-за-за-за-быыыылииии!!! — исступленно вою я, видя, как вновь задираются вверх перечёркнутые множеством деревяшек-ступенек доски, как отступает белоснежная стена спасения от опустевшего причала. А я не могу остановиться. Я всё бегу и бегу, нелепо вскидывая ватные ноги в воздушном киселе. И он милосердно заползает мне в уши, затыкает их холодными, липкими бирушами, и я уже почти не слышу полустон-полушёпот:

— Йалокин!..

Я замолкаю. Пытаюсь прийти в себя. Получается плохо. Частично я всё еще там — на причале, бегу к отплывающему теплоходу. И мне кажется, что сидящий напротив лысый толстяк — не более чем мираж, сновидение. Наступает именно то состояние, что и заставило меня обратиться к нему. Полуявь-полусон, не-явь, не-сон, или, ещё точнее: «Где явь? Где сон?»

«Может быть, и Анна мне всего лишь приснилась?» — с обречённой надеждой думаю я. Мысль о любимой, которую предал, заставляет меня очнуться полностью. Резко, разом, рубящим ударом топора отрезая сон от яви. Или… явь ото сна?

— Ну, ну! — оказывается, доктор уже вылез из кресла и склоняется надо мной. — Очнулись? Вам плохо?

— Нормально, — бурчу я под нос, злой на себя за проявленную слабость. — Я в порядке. И у меня всё. Если вот это, — обвожу я вокруг руками, — не продолжение сна.

Толстяк хихикает, вновь опускается в кресло и хитрова-то-блаженно щурится:

— Знаете, а ведь ваш сон ничем особо не примечателен. И вот этот разрыв, когда пропадает больница и появляется корабль, тоже, по сути, логичен. Больница— здание — пассажирский теплоход. Это ведь сходные понятия. Куда-то опаздывать во сне — обычное дело. Война — это отголоски вашего прошлого. Тоже где-то как-то нормально…

— А предавать любовь — тоже нормально? — сжимаюсь я в судороге подступающего гнева.

Доктор прячет глаза под мясистыми складками век. Лысина его покрывается капельками пота, он смахивает их ладонью и говорит, глядя в сторону:

— Прошу извинить меня, но я должен задать этот вопрос… — Он замолкает, сопит, подбирая слова, и я не выдерживаю:

— Да спрашивайте же, черт вас дери!

— Вы изменяли жене? — выпаливает толстяк и вжимается в спинку, будто ожидая удара.

Вполне возможно, я бы его и ударил. Будь у меня жена. Тогда, наверное, вопрос толстяка оскорбил бы меня. Но жены нет. Есть лишь любимая, которую я предал во сне. И которую продолжаю любить наяву. Любить, не признаваясь ей в этом. Хотя, конечно же, Аня давно обо всём догадывается. Но я не собираюсь говорить с ней о любви. Потому что не хочу ломать ей жизнь. А ещё потому, что она не любит меня. Не может она меня любить! Не бывает на свете чудес.

Скрипнув зубами, бросаю:

— У меня нет жены.

Доктор хмурится. Снова отводит взгляд.

— Вы успокойтесь, голубчик, — бормочет он. — Всё в порядке, вы не спите.

— Я надеюсь, — хмыкаю я, не понимая, к чему он клонит.

— Всё в порядке, — повторяет психотерапевт. Теперь в его голосе слышится больше уверенности. — Успокойтесь, расслабьтесь, забудьте ваш сон и вспомните.

— Что? — начинаю я злиться по новому кругу.

— Ну, для начала, с кем вы сюда пришли. Кто ждёт вас там. — Доктор тычет пальцем-сарделькой в сторону обитой рыжим дерматином двери. Я нервно выхохатываю:

— Же… на?

Толстяк расплывается в улыбке и умилённо кивает. Словно перед ним любимое чадо, впервые сказавшее «папа».

Злость мгновенно улетучивается. Мне становится страшно. Я вскакиваю и начинаю возбужденно лепетать:

— Да поверьте, ну нет у меня жены! Вот, смотрите, у меня и кольца обручального нет! — я вытягиваю правую руку и замираю. Глаза мои пялятся на распростёртую в воздухе ладонь, но я отказываюсь им верить. На безымянном пальце… блестит золотой ободок.

Всё. Я не выдерживаю. Кольцо добило меня. Хватаю толстяка за лацканы пиджака, начинаю трясти:

— Что это? Что?! Твои дурацкие методы? Пока я был в отключке? — пытаюсь сдёрнуть кольцо, но оно сидит мёртво, словно вросло в палец. — Тупой идиот! Сволочь! Скотина! — я выплёвываю в лицо доктора и некоторые другие слова, но тот, надо отдать ему должное, выдерживает мой натиск достойно. Ждет, пока я успокоюсь, и подходит к рыжей двери. Открывает, говорит кому-то за ней:

— Анна Михайловна, будьте любезны, зайдите!

Дверь распахивается. В проём шагает… Аня. Анютка.

Анюшечка. Моя любимая.

Глаза закатываются к потолку, я вижу, как быстро он удаляется, жду удара пола о спину и…

Падаю в белую пустоту. Передо мной по-прежнему сидит доктор. Нет. Не доктор. Вообще непонятно кто. Почему-то не могу сфокусировать взгляд на фигуре напротив. Зато, опустив глаза, вижу на себе нелепый красный полушубок с белой каймой. Она сливается с фоном, и кажется, что ноги мои, в чёрных сапожках с блестящими пряжками, отрезаны и парят отдельно от тела. Я невольно шевелю ими, чтобы развеять неприятную иллюзию. Ноги охотно отзываются. Зато я не помню, кто я такой.