Фриц Лейбер - Серебряные яйцеглавы

— Это не из-за недостатка изобретательности, — Каллингем говорил почти извиняющимся тоном, уже гораздо лучше владея голосом. — Думаю, вряд ли помогла бы и редакторская помощь. — Справившись с последней фразой, он послал Зейну и Гаспару легкую загадочную улыбку.

— Не хватает простых человеческих чувств, полагаю? — рискнул Гаспар.

— Или строгой сюжетной линии? — добавил Зейн.

— Или отношения к читателю? — вставила мисс Блашес.

— Или просто кишка тонка? — закончила Элоиза.

— Более того, — кивнул Каллингем, — это просто разбухший эгоцентризм и невероятное чванство. Их рукописи — не романы, это головоломки, которые в большинстве своем неразрешимы. Улисс, Фиолетовый Марс, Александр-плац, Венера будущего и загадочные исландские барды — ничто по сравнению с этой извращенной сложностью. Короче, дело в следующем: яйцеглавы старались как можно больше запутать повествование, чтобы показать, насколько они гениальны.

— Я им говорила… — начала было няня Бишоп и, всхлипнув, замолчала.

Девушка тихо плакала. Гаспар обнял ее за плечи. Десять дней назад писатель просто изрек бы: «Я же вам говорил», — и разразился бы очередной хвалебной песнью словомельницам, но сейчас он и сам почти плакал, не замечая даже той философской стойкости, с какой Каллингем воспринял крах их с Флэксменом начинания.

— Вряд ли можно винить яйцеглавов, — сочувственно заметил издательский директор. — Будучи всего-навсего запертыми разумами, они, естественно, стали играть идеями как игрушками, соединять, нанизывать и перенанизывать их странным образом, словно бусины. Одна из рукописей сделана в форме эпической поэмы, но написана смесью из семнадцати языков, иногда в одном предложении. Другая пытается — вполне успешно на своем уровне — быть конспектом всей литературы, начиная от мертвой египетской книги и кончая творениями Шекспира, Диккенса и Хаммерберга. В следующей первые четыре буквы каждого слова составляют другую историю — полная порнография, но я не следил за ней по всей рукописи. Еще одна, ох, не все они так плохи. Кое-что напоминает упражнения одаренного писателя, когда тот еще студентом пытается озадачить профессоров. А рукопись Двойного Ника даже псевдопопулярна, использует клише и гладкую технику, но все это в высокомерной хладнокровной манере, никакой теплоты. Однако большинство…

— Братки вовсе не хладнокровны, — несвязно запротестовала няня Бишоп. — Они… ох, я была уверена, что хотя бы некоторые их книги будут хорошими. Особенно когда Ржавый сказал мне, что многие из них не пишут на самом деле новых произведений, а просто стряпают нечто из своих столетних размышлений.

— Возможно, в этом основная причина неприятностей, — согласился Каллингем, — Они пытаются ослепить сверхразумом, фейерверком интеллекта. Если не верите, послушайте вот это.

Он поднял рулон, который отложил в сторону, развернул его на несколько футов и начал читать:

— «Этот зародыш тьмы, лежи-пуповина-зародыша тьмы, лежит духовным пеплом внутреннего края горящих самцов ленивый череп черно поет об этом деготном воздухе здешнея, мраморнея, колоннея и умирая. Желай. Толкай. Разбей. Четверо выдающейся кочкой терзают внутренней кочкой спокойствие сундока лерно…»

— Калли! — Крик прозвучал, как сигнал горна.

Все повернулись к Флэксмену Взгляд маленького издателя приклеился к дрожащему листу бумаги. Лицо его сияло.

— Калли, это великолепно! — воскликнул он, не отрывая глаз и не замедляя машины. — Это же полный нокаут! Здесь есть все, что было у «Книжника Писателя», и даже больше. Вот, прочти пару страниц.

Однако Каллингем уже жадно уставился ему через плечо, а остальные подпрыгивали вокруг, пытаясь заглянуть в рукопись.

— Это о девушке, родившейся в Ганимеде без чувства осязания, — объяснил Флэксмен, все еще поглощая текст. — Она становится низкогравитационным акробатом, действие происходит по всей Солнечной системе, в нем есть известный хирург, но симпатия, с которой автор относится к этой девочке, то, как он вводит вас в ее внутренний мир… Она называется «Пойми мою боль».

— Это книга Полпинты! — возбужденно вскрикнула няня Бишоп. — Он рассказывал мне сюжет. Я положила ее последней, поскольку боялась, что она не слишком хороша и не так остроумна, как у других.

— Ну и вшивый же из тебя получился редактор, девочка! — счастливо фыркнул Флэксмен. — Калли, какого черта телевизор выключен? Мы должны сообщить эту хорошую новость всему Инкубатору!

Через полминуты сводящих с ума помех, во время которых Инкубатор узнал о победе Полпинты и отреагировал на нее странным гоготом и отборными восклицаниями, экран прояснился. Верхняя часть Полпинты — его глаз, ухо и динамик — была в центре экрана, окруженная со всех сторон двадцатью девятью яйцеглавами, вернее, их телеглазами, а чуть поодаль маячило измученное лицо мисс Джексон.

— Поздравляю, парень! — крикнул Флэксмен, хлопая над головой в ладони и энергично потрясая руками. — Как тебе это удалось? В чем твой секрет? Я спрашиваю потому, что, надеюсь, остальные не будут возражать, поскольку, мне кажется, твои друзья могут поучиться этому.

— Я просто был приклеен к диктописцу и дал волю могучему мозгу, — пьяным голосом сообщил Полпинты. — Я раскрутил Вселенную, как карусель, и сгреб все по порядку. Я увидел, что моя оболочка — огромный гульфик, и изнасиловал мир. Я уселся на трон Господен, пока тот отсутствовал, кормя архангелов, и надел его созидательную шляпу. Я… — Полпинты остановился, — нет, — уже медленнее добавил он, — это было не все, что я сделал. Вот что я вам скажу: я получил новый жизненный опыт. Меня похитили, и погоня в третьей части книги — это просто история моего похищения, немного измененная. А потом Зейн Горт забрал меня с собой в пару путешествий, что тоже мне помогло, фактически помогло гораздо больше, чем… но об этом я пока умолчу. Я хочу открыть вам настоящий секрет этой книги — ее самый глубокий внутренний секрет. Я вообще не писал этой книги. Это няня Бишоп.

— Полпинты, ты идиот! — вскрикнула девушка.

— Да, ты написала мою книгу, мамочка, — продолжал Полпинты, не обращая внимания на протесты девушки. Его пустой контур, казалось, заполнял экран. — Все произошло, когда я рассказывал тебе сюжет. Я думал о тебе каждую минуту, пытаясь сделать так, чтобы ты поняла. Пытался завлечь тебя, ведь ты — как та девочка из книги, которая не может чувствовать. Нет, я начинаю смущаться… В любом случае, это барьер, анестезия, а мы обходим его…

— Полпинты, — хрипло произнес Флэксмен, слеза стекала по его щеке, — я никому не говорил этого, но за победу в конкурсе полагается приз — серебряный диктописец, принадлежавший самому Гобарту Флэксмену. Я бы хотел, чтобы вы были сейчас здесь и получили его, а я смог бы пожать вам… да, пусть и так, хочу, чтобы вы были здесь, в самом деле хочу…