Блудницы Вавилона (СИ) - Уотсон Иэн

У человека часто возникает желание поверить в другой, более возвышенный мир — мир, свидетельств существования которого нет либо никаких вовсе, либо они очень и очень сомнительны. Так возникает вера. Но здесь, в Вавилоне, была реальность. Здесь была жизнь и нигде больше. И другого, кроме Вавилона, ничего и нигде не было, как не было ничего другого и для тех, первоначальных, исторических вавилонян. Как для римлян не было ничего, кроме Рима. Для американцев — Америки. Единственное место — там, где ты есть. И единственная жизнь — та, которой ты живешь.

Иногда кажется, что жизнь состоит из набора символов и аналогий. Что она — ключ к некоей другой, существующей где-то реальности. Но жизнь — это то, что есть. Это все, что есть. Теперь, после смерти Фессании, Вавилон был для Алекса единственным местом, где он мог существовать. Вавилон был его любовницей. А он был рабом Вавилона, его блудницей.

Алекс писал на вощеных дощечках не только в память о Фессании, но и для ее дочери, бывшей также и его дочерью. Их девочка была дитем Вавилона, и только его. С годами он изыщет способ увидеть ее, встретиться с ней, познакомиться и представить историю ее отца и матери. Она будет расти, а он будет присматривать за ней. Лет через шестнадцать она, может быть, тоже пойдет к храму Иштар, и он встретит ее там, хотя и не для того, чтобы совершить кровосмешение. Если только их дочь не будет такой же взбалмошной и капризной, как мать…

Алекс писал для того, чтобы поведать дочери о прошлом, которое есть будущее. Если только она поверит, если только сможет понять…

А пока — прощайте, глупые мысли о том, как броситься с Вавилонского моста. Нет, вместо этого он посетит храм Иштар — завтра! — и возобновит контракт с реальностью Вавилона.

Но сначала закончит отчет. Прежде всего — отчет. В Вавилоне, где время перевернуто, конец всегда начало.

Здесь. Сейчас.

Еще не конец.

Подойдя к воротам двора, затененного ливанскими кедрами, Алекс обратил внимание, что их никто не охраняет. Из-за стены, однако, доносились приглушенные голоса обоих стражников. Улица была пуста.

Голос за спиной.

— Алекс!

Он обернулся. На улице, в нескольких шагах от него, стояла Фессания.

Значит, она все-таки не умерла? Значит, все случившееся было лишь жестокой — или необходимой в силу обстоятельств — интригой? А как же Гибил и Музи? Стали ли они, как и сам Алекс, жертвами ловкого обмана? Может быть, Фессания рассчитала все с самого начала, чтобы ввести в заблуждение Мардука? Обнадежить, а потом сразить трагическим известием? И не была ли оставшаяся в доме Музи девочка дочерью каких-нибудь нищих, выкупленная у родителей Гуптой. Хитрецом Гуптой, с улыбкой наблюдавшего за его, Алекса, трудами и прекрасно знавшего все это время, что Фессания с дочерью скрываются где-то под чужими именами?

Не получил ли доктор Кассандр взятку частью украденного золота? Тела Фессании Алекс не видел. Видели ли его Музи и Гибил? И не была умершая рабыней, лицу которой индиец придал сходство с Фессанией? А может, никакого тела не было вообще, и его заменяла восковая кукла?

Но как же тогда ужасные схватки, свидетелями которых были слуги?

Алекс подбежал к ней, чтобы обнять.

И руки прошли сквозь ее тело. Он сам прошел через Фессанию.

Алекс чуть не упал. Попятился. Она все так же стояла перед ним. Только улыбка слегка померкла.

— Ты — holographos. — Он произнес это тоном обвинителя.

— Конечно же, нет. Я — это я.

— Holographos, иначе и быть не может. Здесь где-то должен быть стеклянный глаз. Мы у ворот Иштар, самое подходящее место! Тебя показывает мне Мардук. Или кто-то другой. Но зачем?

— Если я holographos, дорогой, то тогда я либо образ кого-то вполне живого, но находящегося в другой части города — а с какой стати мне скрывать от тебя свою физическую сущность? — либо я нечто вроде копии, хранящейся в некоем свитке, и в таком случае мы вряд ли смогли бы беседовать. Я не могу быть holographos, верно?

— Тогда что ты?

— Я — призрак. Настоящий призрак.

— Но… призраков не бывает. По крайней мере таких!

— В Вавилоне есть только один призрак. Это я. Умирая, я вспомнила, что ты рассказывал мне тогда, в колеснице, когда мы воровали золото. Вспомнила и вдруг поняла, что знаю, как стать невидимой. Поняла, как сделать так, чтобы безжизненное тело осталось лежать на том перепачканном кровью тюфяке и чтобы моя копия продолжала жить. Мне все стало ясно: как сохраниться в модели Вавилона, как спрятаться, чтобы модель не обнаружила моего присутствия.

И все получилось! О, какая чудесная интрига! Но и рискованная тоже. И опасная. Мне постоянно приходится перемещаться. Ловчить, прятаться, делать вид, что меня нет. Отыскивать пустые уголки и скрытые ниши. Быть хамелеоном. Быть листом стекла. Я потратила сто лет, чтобы научиться фокусам невидимости с тем, чтобы Вавилон не знал, что я здесь. Мне бы и показываться не следовало, но я должна! Потому что ты любишь меня, а я люблю тебя. К тому же призрак ведь и должен время от времени появляться? А иначе он не настоящий призрак! Алекс, ты должен…

Фессания замялась. Оглянулась.

Что? Что он должен? Брать уроки у Гупты, а потом покончить с собой? Чтобы вместе с ней блуждать по матрице Вавилона, как два проказливых привидения?

Не был ли ее голос голосом взывающего к нему неисполненного самоубийства?

Она так и не сказала, что он должен или что не должен делать.

— Я узнала столько нового! Столько восхитительных тайн! Но не сейчас. Мне нужно уходить.

— Подожди, Фес! Ты являлась Гупте?

— Нет, только тебе.

— А можешь? Явиться нам двоим? — Тогда он смог бы удостовериться, что она не галлюцинация, не образ, сформировавшийся в его голове за месяцы работы над отчетом, образ, в который он поверил так сильно, что тот воплотился в призрачную реальность. — Пожалуйста, Фес?

— Не знаю. Не уверена, что это безопасно. Модель в этом случае концентрируется, уплотняется. Она может обнаружить меня и поймать. Думаю, я буду являться тебе одному. Когда смогу. Пожалуй, тебе не стоит говорить обо мне Гупте. Не знаю. Подумаю.

— Выходит, Вавилон все же elektronik модель? Фессания рассмеялась.

— А как же еще я могла бы стать призраком? О!

Она исчезла у него на глазах как раз в тот момент, когда из-за угла вышел мужчина. Высокий, чернобородый, на голове тюрбан. Помахивая резной палкой, он миновал Алекса и вошел в ворота храма. Шазар, наверно, решил взглянуть на образцы предлагаемого Иштар товара. Но уж точно он пришел не за новой невестой для Мардука.

Минуло около трех месяцев с тех пор, как Дебора-Зарпанит отправилась в Нижний мир, а Мардук взял новую супругу. Кандидатуру подбирал уже не Шазар, и следующую тоже выбирать не ему.

Скорее всего он просто наведался с дружеским визитом. Син в гостях у Иштар, как в Игре в Вавилон. Вечной игре.

Страж снова занял место у ворот и торопливо подтянулся. Проходя мимо Алекса, Шазар едва ли обратил внимание на незнакомца. К тому же волосы у Алекса успели отрасти.

Ему не нужно было брить голову в знак верности Фессании. Ее метка, знак льва, навсегда останется на щеке, как слишком пылкий поцелуй.

Давным-давно, когда я был еще ребенком, в доме родителей в отдельном книжном шкафчике у камина стояли двенадцать иллюстрированных томов «Чудесной страны знаний», изданных то ли в тридцатые, то ли в сороковые в синем тисненом переплете «арт-деко». Сверху на шкафчике громоздился радиоприемник с такими станциями на шкале, как Варшава и Хилверсум.

В одном из томов была глава, посвященная «Вратам Вавилона» с черно-белой репродукцией «Брачный рынок в Вавилоне», на которой были изображены девушки в легких одеждах, терпеливо ожидающие аукциона. Великий путешественник и рассказчик Геродот описывает эту практику как «постыдный» обычай, согласно которому каждая женщина должна была раз в жизни прийти в храм Афродиты, как он его называет, и предложить себя каждому, кто ее пожелает. Гм… В школьные годы Геродот произвел на меня сильное впечатление (как и «Метаморфозы» Овидия). В «Чудесной стране знаний» я также нашел картинку и с изображением висячих садов, которое было далеко от действительности, а может быть, и не было.