Nik Держ - Cто лет безналом

— Это ты когда успел? — поинтересовался Егоров, указывая на перстни. — Когда тебя оформляли, никаких портачек не было? А эти на свежие не похожи.

— Ты ж капитан не господь бог, — с наслаждением выпуская струю дыма, сказал Посох, — что бы все обо мне знать.

— Ну, во-первых — майор, — усмехнулся Егоров, — а во-вторых — кое-что я все-таки знаю.

Он вытащил из портфеля копию дела коллекционера Лопухина и бросил её на стол перед Зубовым.

— Ну, начальник, рад за тебя, растешь! — бросил Дубов, подвигая бумаги поближе. — Тю, вот те номер? — изумился Посох. — А я энти бумажки так искал, так искал!

— На вот тебе еще подарочек! — Егоров бросил на стол, скатанный в рулончик ответ из Сибири.

— Слушай, начальник, — Зубов оторвался от бумаг, — а зачем ты их мне показал? Хочешь пришить мне срок за побег в… — он заглянул в бумаги, — сорок осьмом годе?

— Слушай, Зубов, Рябов, Дубов, или как там тебя еще, — ответил Егоров, — не собираюсь я тебе ничего пришивать! Я еще из ума не выжил! Но мне не дают покоя эти твои… Я ночами не сплю! Так что буду тебя долбить, пока не расколешься!

— А я, думаешь, сплю? — неожиданно сорвался Посох. — Чего ты мне своими граблями мусорскими в душу лезешь? Мне Генрих вместо отца был, а я…, - его голос дрогнул, в глазах на мгновение блеснули слезы. — Все чертов кадуцей, будь он неладен!

— Ну, так расскажи, облегчи душу! — вкрадчиво посоветовал ему Егоров.

Несколько секунд они молча курили, затем Петр начал рассказывать.

24.12.1972

п. Кулустай

ИТК строгого режима.

— Я на самом деле Прохор Дубов, — докурив сигарету, начал Посох. — Дата рождения в деле Лопухина — верная. Место рождения — деревня Сычи Тамбовской губернии. Детство помню плохо. Родители мои были люди небогатые. Голодали часто, но, в общем, жить было можно. Когда по нашей деревне в шестьдесят восьмом тиф прошелся, все родичи мои померли. Остался я круглым сиротой, и рванул в Питер, там у меня по слухам тетка жила. Как я туда добрался — отдельная история! Повезло, наверное. Это сейчас на поезде несколько часов, а тогда… Тогда люди не торопясь жили, медленнее, размеренней. Почти год у меня на дорогу ушёл. Вообще чудо, что добрался! Сто раз мог по пути сдохнуть! Хуже было только кандальным на этапе! По большому Сибирскому тракту, — вдруг запел Дубов, — далеко-далеко за Байкал. Слышал, начальник, такую песню? Слышал. А я вот не понаслышке… Тетку я, конечно, не нашел, — продолжил он рассказ, — да и не мог найти в принципе — я ж тогда думал, что в Питере, как и в родной деревне, все друг друга знают. Ан — нет! Тут бы мне каюк: милостыню просить не умею, правда подавали сердобольные люди… Сразу не умер. Повезло мне тогда — Генрих подобрал.

— Шлиман? — уточнил опер.

— Он самый, — подтвердил Прохор. — Он меня накормил, отогрел, к делу приставил. Он дал мне все, за него я был готов и в огонь и в воду. А когда Шлиман предложил мне отправиться с ним на поиски Трои, я не раздумывал ни секунды. Экспедиции — самое счастливое время в моей жизни. Несколько лет мы рыли турецкие холмы. Наконец Шлиману улыбнулась удача. Клад Приама. Он был словно видение, словно зыбкий мираж…

— Кто он, клад? — уточнил Егоров, перебивая Прохора.

— Кадуцей, — выдохнул Дубов. — Он лежал сверху, присыпанный старыми монетами и драгоценными безделушками. Мне показалось, что безглазые змеи Кадуцея шевелятся. Жезл слабо светился и слегка пульсировал, словно сам просился в руки, но стоило мне дотронуться — сияние исчезло. Я оказался в полной темноте. Когда клад достали — никакого жезла там не было. Зато он явился ко мне ночью. Змеи плакали кровавыми слезами, призывая идти на поиски утерянных глаз. Я не мог противиться этому зову. Рано утром я совершил самое чудовищное преступление в жизни — я ограбил Генриха, человека, которому был обязан всем. Я предал его. Набив до отказа карманы драгоценностями, я отправился на поиски глаз Гермеса. Я искал их больше десяти лет. И в Новом свете, и в Старом, и в Индии, и в Африке. Как ни странно, я нашел их в России, в Москве.

— Дело коллекционера Лопухина, — догадался Егоров.

27.03.1884 г.

Большой сибирский тракт.

Этап Нерчинской каторги.

Небо хмурилось с самого утра. В конце концов, оно зачастило мелким дождем, плавно перешедшим в мокрый снег. И без того раздолбанная дорога вмиг раскисла, превратившись в жидкую кашу, в которой увязли и люди, и лошади.

— Вот черт! — выругался старший этапа моложавый офицер Родимчик. — До централа еще верст сорок, а эти душегубы ползут, словно дохлые мухи!

— Хлипкий нонче тать пошел, ваш броть! — отозвался пеший конвоир Белоборотько, оказавшийся в этот момент рядом с лошадью офицера. — От я уж почитай третий десяток годов этапы сопровождаю, а такое послабление, вот ей Богу, первый раз вижу. Кандалы у них Гаазские,[40] легкие, штырей нет — их цепями заменили! На дворе весна! Морозы позади! Топай и радуйся! Так нет жо, все одно — мрут! Хилый душегуб нонче, хилый!

— Эт ты точно заметил, — согласился офицер, — почитай только вышли, а в первой спайке уже два покойника!

— И эту падаль с собой тащить придется, — тяжко вздохнул Белобородько, — ключи от спайки есть только у коменданта централа.

— Черт! — вновь выругался Родимчик. — Ну почему в России все делается через жопу? Были б у меня ключи, отстегнул бы мерзавцев, да зарыл бы поглубже к чертям собачьим!

— Это ишшо нормально, — возразил Белобородько, — всего двое! Лет пять назад гнали мы этап на Акатунь, — продолжил он, поправляя оружие, — а с провиянтом оказия случилась. Не рассчитали. Даже нашему брату-солдату ремень затягивать пришлось. Ну а каторжан дохло от голоду без счету! Партию большую вели — почитай две тыщи одних только кандальных. Лето, жара, покойников раздуло, черви в трупах завелись, вонища за версту перед этапом бежит. А деваться некуда — ключи от спаек в централе! Делать, значит, нечего, их тоже с собой тащим, чтобы сдать по описи.

Белобородько передернул плечами, вспоминая пережитый ужас.

— Ничего, дошли! Чин-чинарем! Ни одного ханурика не потеряли! А здесь тьфу — две сотни душ! Ужели не дойдем? Через пяток верст хуторок небольшой будет. Недюжиное. В нем на ночлег остановиться можно, передохнуть. Если поторопимся — до сумерек будем!

— Давай, поторапливайся! — оживившись, крикнул Родимчик, представив себе горячий ужин и теплую постель. — Шире шаг, каторга!

— Шире шаг! — пронеслось по рядам конвоиров. — Давай, поторапливайся!