Виктор Точинов - Непостижимая концепция (антология)

Коленька, угольной тенью вступив в девичью спальню, прикрыл за собой дверь, а затем шагнул к гостю, сбрасывая капюшон. Артем опешил.

Потому что тот, кого он принял за изуродованного китайца, пришедшего среди ночи по его душу, вдруг оказался Марикой. Улыбчивой, застенчивой, но от этого не менее настойчивой.

– Тише ты, дурачок, – прошептала она, и от этой попирающей запреты хрипотцы в душе Артема вдруг вспыхнуло вожделение. – Брата разбудишь, мне потом несдобровать…

И улыбнулась, поставив на прикроватную тумбу непрозрачную банку, которую принесла с собой. На цыпочках приблизилась к люку, ведущему на лестницу, осторожно расправила медвежью шкуру, закрывавшую лаз.

– Зачем ты здесь? – почти не слыша собственного голоса, выдавил Кузнецов величайшую из банальностей, какую только может сказать мужчина молодой особе, после полуночи пожаловавшей в его спальню.

Марика не ответила.

Вынула из тумбы два стакана, чуть обколотых по краям. Налила из банки, наполнив комнату яркими запахами меда. Уселась на жесткую кровать, легко прихлопнув по лежанке рядом с собой.

– Да не бойся ты, дурачок, не укушу, – хихикнув, шепнула она. – Иди лучше сюда. Настой медовый куда вкуснее степановского чая будет.

– Спасибо, я лучше… – Артем осекся, обнаружив, что ни стульев, ни табуретов в спаленке нет, – постою…

– Нет в ногах правды, Артем, – с совсем не юношеской серьезностью произнесла Марика. Щеки ее горели, она демонстративно отпила медовухи. – Иди, выпей со мной. Или, думаешь, отравить тебя пришла?

И, чтобы доказать несущественность таких опасений, сделала большой глоток. Кузнецов, незаметно спрятав пистолет, выдвинулся из-за шкафа. Его начинало потряхивать, и вовсе не от озноба.

– Думаю, тебе лучше уйти, – все тем же сдавленным шепотом выдавил он, глотая слюну – принесенный девушкой напиток сводил с ума богатым букетом ароматов. – Пожалуйста.

– Не тебе знать, что мне лучше, Артем, – все так же серьезно, но с оттенками лукавства, ответила Марика, наполовину расстегивая ветровку. – Взрослая уже, сама решить способна.

– Ты ведь знаешь, что завтра я уйду…

Он вдруг оказался рядом. Присел, себя не ощущая, но отчетливо чувствуя тепло ее бедра под вязаной юбкой. Принял стакан, недоверчиво глядя на блики расплавленного золота. Девушка серебристо рассмеялась, пригубив и из его стакана. Ее ярко-синие глаза горели, сверкали, манили. А затем она провела рукой по мужской щеке – быстро, нежно, что и не перехватить, и не отшатнуться.

– А мне другого и не нужно…

Он выпил полстакана. Почти залпом, до того была вкусна волинская медовуха. А затем девчонка до конца расстегнула куртку, под которой не носила ничего. И когда Артем увидел открывшуюся красоту, ее молодую упругость, пьянящие изгибы и объем, уже не смог сдерживаться.

Глотая стоны, они повалились на топчан в объятия друг друга. Запечатали губы поцелуями, не давая вскрикнуть, хотя обоим очень этого хотелось, и не раз. Любовь их была жаркой, стремительной, томной и вороватой, лишь бы не разбудить сопящего внизу Горского.

Затем они разомкнули кольцо. Но лишь для того, чтобы сорвать с себя остатки одежды и без шума уложить их под кровать. И сплелись снова. А затем еще раз, уже на грани изнеможения и беспамятства.

А потом девушка ускользнула прочь. Тихо одевшись и столь же беззвучно прошмыгнув за секретную дверь в дальней стене. Проваливаясь в изнуренный, наполненный сладкой тоской сон, Артем догадался, что дурманящий токсин содержался вовсе не в медовухе или стаканах, а был нанесен на Марикины пальцы…

Проснулся рывком, почти поверив кошмару, в котором был окружен поднебесниками из Тобольска, зажат в камнях на озерном берегу, лишен патронов и возможности бежать. Какое-то время сидел в кромешной темноте и прохладе, чувствуя под собой меховую твердость слоеного матраса из коровьих одежек. Жадно глотал воздух. Вспоминал.

«Балалайка» каким-то образом отключилась, перепугав еще сильнее. Но едва в поле зрения всплыли активированные наноэкраны и восстановилось сумеречное зрение, от сердца отлегло – ночь едва вступала в свою самую темную пору, а с момента девичьего бегства прошло не больше двух часов.

И тут же хлопнуло по темечку, заставив проклинать себя на трех языках. Марика! Вот же развратница безудержная! Артема пробил холодный пот. Не важно, что теперь обнаружит он в юрте Штыря на центральной площади. Доброжелательных проводов чужаку не дождаться – узнают посельчане… да хоть бы только заподозрят, что истоптал петух залетный курочку молоденькую местную, схватки не избежать…

Кузнецов нагнулся, судорожно нащупывая штаны и проверяя ремень. Компактный пистолет, к его искреннему облегчению, оказался на месте. И правда, видать, не травить и обворовывать приходила его сестра Горского… Спустившись с топчана на леденящий жестяной пол, Артем принялся одеваться. Произошедшее казалось сном, размытым и окутанным дымкой нереальности.

Оделся и обулся. Прожевал тонус-пластинку, вознес краткую молитву, но не нашел в душе и толики религиозного отклика, обыкновенно порождаемого заветной комбинацией слов. Стараясь журчать как можно тише, сходил в ночной горшок. Пальцы еще подрагивали, но любовные утехи все быстрее затягивались дремотной пеленой, словно покрывающееся инеем стекло.

Взять себя в руки. Сосредоточиться. Исполнить приказ.

Он справится. Он, Мэтью Фостер, один из лучших агентов-религиоведов Европейского епископата Католического Вуду, посланный на российско-сибирскую границу в поисках доказательств существования нового культа, обязательно выполнит задание. Даже если потребуется с боем уходить из Воли и стряхивать с хвоста не только поднебесников из конкурирующей организации, но и вооруженных вилами деревенских.

Собравшись, Мэтью скатал медвежью заслонку с люка в полу. Прислушался к безмятежному храпу Степана, начал спускаться. Перешагивал особенно капризные ступени, не отрывая ладони от пистолетной рукояти на поясе. Так же бесшумно и технично выскользнул на улицу, не позволив петлям заголосить.

Неоновые лампы погасли, но кромешная тьма не смогла взять Волю штурмом – августовское небо оказалось усыпано яркими, гипнотически мерцающими звездами. Постояв в тени и убедившись, что улица пуста, Фостер двинулся к центральной площади. Предстояло проверить юрту, зафиксировать все, что способно заинтересовать его высокое начальство, а затем навсегда покинуть деревню на свалке.

Площадь показалась ему огромной. Словно за время, что он провел, кувыркаясь с Марикой, окружавшие пятак контейнеры раздвинулись, отступив метров на десять каждый. Стараясь не задевать бочки и коробки, расставленные вдоль стен, и не наступать на детские игрушки, разбросанные повсюду, Мэтью направился к темному холму, густо устеленному коровьими шкурами. Остановился возле входа, с сомнением разглядывая тяжелый полог. Замешкался, обнаружив, что постройка не имеет дымохода.

И вдруг увидел их.

Он не знал, сколько всего народу жило в деревне. Но сейчас, с застрявшим в горле криком разглядывая сонные, ничего не выражающие лица, Мэтью догадался, что на площадь пришло все население Воли. И даже дети, не мигая глядящие на чужака.

Фостер резко развернулся, выхватывая пистолет.

Взялся считать людей, окруживших юрту, на третьем десятке сбился. Закружился на месте, выискивая в живой стене хоть малейший просвет. Но лишь обнаружил, что теперь контейнеры определенно сдвинулись, превратив улочки-спицы в непролазные щели.

С губ разведчика сорвался сдавленный стон. Сердце, подстегнутое передозом энергетических пастилок, отбивало набат в сумасшедшем, грозящем инфарктом ритме. Стены домов вокруг площади выгнулись, затем завибрировали на низкой басовой ноте. Лица волевцев начали меняться. Потекли, будто восковые, стирая различия между мужчинами и женщинами, превращая толпу в скопище одинаковых манекенов. Мэтью попробовал закричать, чтобы хоть как-то расколоть охватившее его оцепенение, и не смог.

«Балалайка» Фостера захлебнулась помехами. Один за другим погасли глазные экраны, на повторную активацию чип не отреагировал. Боковым зрением вудуист заметил огромное дерево, возвышающееся над северным краем поселка и скрывающее звезды – вытянутый к небесам обсидиановый провал, в котором безвозвратно тонул свет. Живое кольцо, обступившее чужака и юрту, сделало шаг вперед, окончательно смыкая круг.

– Аре ратан! Аре маталла кир-ахор! – вдруг пропел в кошмарной тишине знакомый голос, в котором Мэтью узнал Степана Горского.

– Аре кир-ахор! – негромко, но чудовищно слаженно повторила за ним толпа.

И принялась раз за разом напевать речитатив, протяжно и вкрадчиво, отчего делалось еще страшнее. Дерево на северной границе Воли качнуло ветвями, на чужака налетел порыв обжигающе-холодного, космически-ледяного ветра. Мэтью скрутило, против его воли согнуло пополам, а затем резко и болезненно стошнило остатками обеда и медовухи.