Кир Булычев - Осечка-67

— Меньше десяти, — ответил Коган. — И в большинстве своем освобожденных от воинской повинности.

— Защищать родину — долг каждого гражданина Советского Союза, — строго сказал Розенталь. — Оставьте здесь одного человека у телефона, а остальные пойдут со мной к Государственной Думе.

В голосе Розенталя звучала сталь. Центральный комитет партии Бунд надел пальто и галоши и, взяв в руки зонтики, пошел к Государственной Думе.

На улице было холодно и промозгло. Розенталь думал о Симеонове, который пошел в Смольный и исчез. Розенталь прождал его минут пятнадцать, скрываясь за углом Смольного института, но так и не дождался. Или Симеонова взяли, или он изменил.

На опустевшем Невском, неподалеку от Думы, бундовцев остановил казачий патруль.

— Нам в Думу, — сказал Розенталь. — Я из Зимнего, а эти товарищи, то есть граждане, из партии Бунд.

— Не положено, — сказал казак. — Давай отсюда. Тут уж были добровольцы. Старались проникнуть.

— Что там у вас? — спросил молодой жандармский урядник.

— Просются в Думу. А может, с бомбами.

— У меня есть мандат, — сказал Розенталь. — От Керенского.

— А ну покажи.

Розенталь долго распутывал башлык, чтобы забраться за пазуху. Члены Бунда переминались с ноги на ногу под пристальными взглядами казаков.

— Вот, — сказал Розенталь наконец. — Подписанное товарищем Колобком. Комендантом Зимнего.

— У вас там должен адмирал один быть. Иван Сидорович, — сказал урядник, разворачивая мандат. — Он с моей мамашей из одной деревни.

— Его нет, — сказал Розенталь. — Я его знаю. Он в самом деле из райкома. Он написал большой донос на гражданина Керенского и сам повез его в Москву.

— Ну-ну, — сказал урядник. — Он уже тогда дерьмом был. На отца написал, раскулачили. А вам чего в Думе?

— Зимнему плохо. А сдавать его нельзя.

— Это точно! — сказал урядник и пропустил делегатов.

Около Думы шла небольшая демонстрация правых сил, направленная в поддержку существующего режима. Казаки и полицейские равнодушно смотрели на демонстрацию. Они послушно охраняли врагов революции, но больших симпатий к ним не испытывали, как не испытывали к контрреволюции симпатий и сами демонстранты — на девяносто девять процентов члены профсоюзов, ДОСААФ и Общества охраны памятников.

Розенталь велел своим бундовцам заняться поисками оружия, а сам поднялся в зал заседаний Думы. В этот момент депутат от меньшевистской фракции призывал покончить с кровопролитием. Розенталь послушал немного горячую речь меньшевика и подумал, что тот говорит дело. Слева зашикали — центр и правые скамьи аплодировали.

Розенталь обогнал следующего оратора и взбежал на трибуну.

— Вы кто такой? — спросил председатель.

— Я делегат Зимнего, — сказал Розенталь.

И слова эти произвели гипнотизирующее впечатление на Думу. Такое выступление не было запрограммировано, ни слова о нем не было в программках, задолго до этого розданных депутатам.

— Граждане свободной России! — неожиданно для самого себя словами Керенского начал свою речь Розенталь. — Зимний в опасности! Вы не имеете права повторить ошибку семнадцатого года!

Что я говорю? — мелькала между тем в его голове мысль. — Меня же возьмут прямо здесь, в зале. И Розенталю хотелось остановиться и убежать из зала, но ни остановиться, ни убежать он не мог. Если бы его попросили объяснить, почему же он этого не сделал, он развел бы руками, потом снял толстые очки, протер стекла и сказал бы: «Знаете, такие бывают в жизни случаи…»

— Там, в двух шагах отсюда, гибнут, защищая сокровища Эрмитажа, ваши товарищи. Раненые и убитые девушки и женщины, молодые люди — кандидаты и доктора наук, престарелые профессора — все встали на защиту Зимнего. Сам товарищ Керенский с винтовкой в руках отражает беспрерывные атаки под огнем противника. Только час назад одна из лучших женщин Зимнего, командир женского ударного батальона, замечательный общественник, мать и жена, была тяжело ранена, отбивая у врага «катюшу», из которой было сделано несколько роковых выстрелов по Зимнему, в результате чего безвозвратно испорчена картина Тинторетто «Снятие с креста».

Негодующий шум прокатился по залу. Через полчаса Розенталь увел к Зимнему всех правых и центристских депутатов.

Уже стемнело, и Керенский, на минуту отойдя от баррикады, забежал в здание напиться. Водопровод работал. Туда же пришел Колобок.

— Сколько у тебя осталось?

— Шесть человек и восемнадцать патронов. Точно знаю, — сказал Керенский.

— У меня не лучше. Но, по-моему, они устали и разошлись обедать.

— Далеко не все. Вон там — мои юнкера видели — приехала полевая кухня.

— Как с Красновым?

— Должен быть уже у Московского вокзала. Это неплохо. Соединится с железнодорожниками.

— Я ему говорил об этом.

— От разведчиков ни слуху ни духу.

— И из Думы не отвечают. Телефон все время занят. Может быть, бросили трубку?

— Да, еще час-два продержимся, а потом кранты.

— Да, тем более что они решили уже идти на решительный штурм. Скоро начнется съезд.

— Откуда знаешь?

Вспомни историю. Вечером был последний штурм и Зимний пал.

Колобок, исхудавший и почерневший за последние сутки, подождал, пока Керенский напьется из последнего стакана, оставшегося в буфете, и налил себе воды.

— Как Зося? — спросил он.

— Скорее бы все кончилось. Ей надо в больницу. Ладно. — Керенский подобрал винтовку и пошел к выходу. — Сейчас не время для таких разговоров.

— Урааа! — донеслось с площади.

Колобок догнал Керенского в дверях. Они остановились на ступенях, глядя на площадь. Она казалась единой темной массой. За последние часы к атакующим подошли большие подкрепления, в основном за счет анархистов, черносотенцев, которым надоело быть черносотенцами и захотелось войти в историю с лучшей стороны, и, наконец, за счет многочисленных любопытных, покинувших дома после того, как телевизоры перестали передавать репортаж с места событий, а переключились почему-то на мультфильмы.

Темная масса угрожающе ревела: « Урра!» и надвигалась на жалкую цепочку израненных юнкеров и женщин, и казалось, стремление ее к победе было настолько неотвратимо, что даже дивизия горцев не смогла бы остановить народ. И всем защитникам Зимнего, начиная от Керенского и кончая уборщицей тетей Полей, было ясно, что случится, когда восставшие ворвутся во дворец.

Правда, они не знали, что в этой атаке были задавлены или жестоко избиты немногочисленные инструктора и организаторы, что пытались как-то образумить революционные массы и вернуть их в русло законности и порядка.

Последней лентой плеснул в стену атаки пулемет, захлопали разрозненные выстрелы, и Колобок достал из кармана последнюю и единственную гранату.

И тут другое «Ураа!» — не такое, может, громкое и яростное, но весьма весомое, — донеслось с другого конца площади. Как бы вдогонку за нападающими из-под арки выскочила толпа разнообразно одетых людей, вооруженная чем попало, но тем не менее единая в своем боевом порыве.

Впереди толпы бежал Розенталь, и концы башлыка развевались за ним, как вожжи взбесившейся лошади.

Неожиданный удар сзади на какие-то мгновения ошеломил атакующих. В тылу их завязалась быстрая, непонятная свалка, где тузили друг друга и свои, и чужие, а над толпой иногда взлетали зонт Когана, знамена, очки и галоши.

Однако первые ряды продолжали бежать вперед, в пылу боя не слыша и не понимая, что происходит сзади.

И оставалось каких-нибудь двадцать шагов до баррикады, уже Колобок кинул последнюю гранату, уже замолчал пулемет, уже Керенский и два десятка верных юнкеров приготовились броситься врукопашную, как по революционной массе прокатился страшный крик:

— Нас предали!

Ряд за рядом на площадь с улицы Степана Халтурина выходили части генерала Краснова.

Несмотря на долгий марш, на тяготы пути и стычки с милицией, которые пришлось выдержать от Пулковских высот до Зимнего, верные солдаты Краснова шли спокойно и уверенно. Они выполнили приказ.

Генерал Краснов, потерявший в бою половину бороды, ехал впереди на белом коне.

Вот уже первые цепи солдат столкнулись с народом, и, складываясь гармошкой, черная масса начала отступать к Адмиралтейству. Люди бросились по трамвайным путям к Исаакиевскому собору, и, может быть, бегство и полный крах штурма Зимнего еще можно было предотвратить, но, как назло, именно по трамвайным путям шли сплоченными рядами братишки — матросы «Авроры» во главе с Грушевым, которые за неимением другого дела решили взять Зимний.

Бегущие красногвардейцы решили, что это тоже части Керенского, и поняли, что окружены.

Несколько шумных, бестолковых и мятущихся минут тысячи людей бегали, сшибая друг друга, по площади, но наконец паникующая толпа сшибла и разорвала морской отряд и исчезла, развеиваясь и скрываясь по подворотням.