Кир Булычев - Похищение чародея (сборник)

– Он больше не мог ждать, — всхлипнула Лена.

– И это тоже лишь рассуждения, — сказал Григорий Сергеевич. — Володя был замечательным, мужественным человеком, он нес свой крест достойно, и нечего его оплакивать.

– Даже кошку оплакивают, — возразила Лена.

– Нам придется расстаться с вами, — заявил доктор.

– Я и сама хотела подать заявление об уходе, — сказала Лена.

– Разумеется, с подпиской о неразглашении, — напомнил полковник.

– Хоть десять расписок! — крикнула Лена.

Нам было слышно, как она пробежала по кабинету, как хлопнула дверь.

– Ты куда? — спросил Василек у Рыжего Барбоса. Тот оставил дверь в коридор открытой. И всем было видно, как он перехватил Лену в коридоре у двери.

– Лен, — сказал он. — Не уходи. Ты понимаешь, что тебе нельзя уходить?

– Они меня не оставят, — ответила Лена, как будто ждала этих слов Рыжего Барбоса. — Они меня уберут.

– Из Института? — спросил Черный Барбос, который, конечно же, вылез в коридор за Рыжим.

– Вообще уберут, — сказала Лена.

Я тоже увидел ее от дверей. Лицо ее распухло, а глаза сделались красными.

– Мы тебя не отдадим! — воскликнул Рыжий Барбос.

– Молчи! Ты меня совсем погубишь. — И Лена кинулась бежать по коридору.

Я метнулся обратно к нише, мне хотелось узнать, о чем они говорят. Но речь шла не о Лене. Полковник сказал:

– Я его паспорт вам принесу, чтобы заключение о смерти написать.

– А что писать?

– Как будто не знаешь, доктор. Остановка сердца, диабет. Ну, что ты там обычно пишешь.

–Хорошо, — согласился Григорий Сергеевич, — я буду у себя.

– Ты не расстраивайся, — сказал полковник. — Новых настругаешь.

– Иди уж, — сказал доктор. — Глаза б мои тебя не видели.

– Разбегайся! — сказал я братьям.

Барбосы влетели в перевязочную и закрыли за собой дверь.

– У нас есть паспорта, — сказал я. — Вот никогда не видел.

– А что мы, не люди, что ли? — заметил Василек.

– Это Ленка сделала? — спросил Рыжий Барбос.

– Конечно, Ленка, Володичка так просил ее, — сказал Василек.

– Почему? — воскликнул я. — Раньше ведь не просил.

– Ленка узнала, что для него готовят операционную. Его глаза понадобились.

– А я не знал, — сказал я.

– А ты за своей телкой бегал, — процедил Василек. — Скоро совсем забудешь, как мы живем.

– Не завидуй, — посоветовал я. — Чему тут завидовать?

– Чему? Ты лучше знаешь. — Василек был недоволен. Хотя не знаю чем.

– А тебе кто мешал бегать? — спросил его Рыжий Барбос. Барбосы мне ближе других, может, потому что живем в одной палате.

Потом я пошел в столовую посмотреть на часы. Время двигалось слишком медленно.

В три я был в пустой палате.

Знаете, чем я занялся? Стал искать телеглаз. Наблюдают или нет? Я знаю, что наблюдение идет далеко не во всех палатах, потому что у Института на все не хватает денег. И куда они деваются, догадаться трудно. Слишком много вариантов.

Вроде ничего нет. Просто пустая палата.

Если бы я нашел тележучка, значит, Мария Тихоновна сговорилась с моим врачом, и тогда вся ее доброта — ловушка.

Но тележучка не было.

Или я плохо искал.

Я лег на койку, на ту же самую, и мне казалось, что на ней остался запах Дашки.

Я слышал, как по коридору изредка проходили люди. И ждал, что шаги остановятся перед дверью.

Но дверь открылась неожиданно. Оказывается, Дашка была в тапочках, подошла беззвучно.

Она надела платье.

Под мышкой она держала сверток.

– Я уж думал, что ты не придешь, — сказал я.

– Помолчи, — ответила Даша.

Она закрыла за собой дверь и кинула сверток на койку. Я приблизился к ней, но не посмел дотронуться. Она тоже смутилась.

Оттолкнула меня и подошла к окну. Окно было забрано вертикальными прутьями.

– Меня сегодня отпустили на два часа, — сообщила Даша. — С чего вдруг?

– Я вчера был у твоей Марии Тихоновны.

– Как странно. А почему она меня отпустила?

– Она не согласна с Григорием Сергеевичем.

– Она решила нам помочь?

Сегодня Даша была совсем другой. Вчера она следовала за мной, она была девочкой, пустившейся в шалость.

– Ты недовольна?

– Рискованно было идти к Марии, — сказала Даша. — Ты ведь ее не знаешь. Ее никто не знает.

– Другого выхода не было, — оправдывался я. — Куда деваться? Я же хочу тебя видеть!

– Я боюсь, — сказала Даша. — Мне кажется, что это — ловушка.

Я понимал: все это не просто ловушка. Если бы Даша могла понять, в чем ее жизненная функция, она бы поняла и позицию Марии Тихоновны. Но Григорий Сергеевич прав: нельзя сказать любимой девушке, что она — набор органов для трансплантации. Просто набор органов до востребования. Она бы не поверила и первым делом возненавидела меня.

Я подошел к ней сзади.

Я взял ее за плечи. Она чуть откинулась назад, и я ощутил тяжесть ее тела.

Я поцеловал ее в затылок. Он был теплый, а ниже на тонкой шее были завитки прядей, которые не уместились в хвостике.

Я повернул Дашу к себе.

Она поцеловала меня. Долго-долго.

Я снова начал терять голову, моя рука накрыла ее грудь и сжала ее.

– Погоди, — сказала Даша. — Закрой дверь.

– Разве она закрывается?

– Я не хочу, чтобы кто-то вошел.

Сегодня она командовала мною и не скрывала этого.

И во мне росло сладкое желание подчиняться Дашке.

Я закрыл дверь на задвижку. Даже странно, что там оказалась задвижка — в палатах не делают запоров.

Даша развернула большой сверток, что принесла с собой.

С ума сойти!

В нем были простыни и одеяло. Честное слово.

Она ловко взмахнула простыней, та расправилась и легла на койку. Даша стала заправлять край простыни, а мне велела упрятать одеяло в пододеяльник.

Мы с ней устраивались спать.

– Напротив есть туалет, ты не видел? — спросила Даша. Она сняла с хвостика резинку, и волосы рассыпались по плечам.

– Пойди ополоснись, — велела она. Я послушался ее. В туалете висело чистое полотенце, и на краю рукомойника обнаружился кусок мыла.

– Это ты принесла? — спросил я.

– Да. Раздевайся, — сказала Даша, — я скоро вернусь. Она убежала в туалет.

– Я медлил. Неловко раздеваться днем, в чужой палате. Так не делают. По крайней мере так не делают взрослые люди, оставшись наедине с девушкой. Это неприлично.

Я не знаю, откуда я взял, что это — неприлично.

Я сидел и ждал ее.

Я чувствовал, как бежит наше время.

Она вернулась в халатике, волосы были мокрыми спереди, в палате чуть пахло карболкой, сквозь полузадвинутую выцветшую занавеску пробивались солнечные лучи, и в них колебались тысячи пылинок.

– Ты не разделся?

– Нет. — Я вдруг обиделся на нее. Подчинялся, подчинялся, а тут обиделся. — Я не знаю, зачем мне надо раздеваться.

– Так надо! Чтобы было все, как у людей, а не по-собачьи. Она подошла ближе и встала между мной и окном. Солнце

подсвечивало ее волосы, и они были окружены золотым ореолом.

Ее голос дрогнул, потому что она не ожидала такого от меня и, видно, сама не была уверена, что поступает правильно.

– Тебе так приказали? — спросил я.

– Мне никто ничего не говорил.

– А где простынки выдали?

– Я сама взяла у сестры. А если ты имеешь в виду Марию Тихоновну, то мы с тобой должны быть ей благодарны. Конечно, сестра не дала бы мне простынок, если бы Мария не подсказала. Теперь ты доволен?

– Дашка, — сказал я, — ты мне очень нравишься…

– Но иначе?

– Иначе. Может, нам с тобой нельзя будет встречаться…

– Я тоже об этом думала. И поэтому тебя совсем не понимаю. Убей, не понимаю. Я так хотела, чтобы лучше…

– Но мы с тобой не женимся?

– Почему? В этом цель моей жизни, — заявила Даша. — Моя цель — родить ребенка и делать все, чтобы моему мужчине было приятно. Может, другие хотят делать приятно многим мужчинам или многим детям, но ведь разница только в количестве? Наверное, я очень глупая, но мне хочется жить вот так! И ты первый мужчина, который мне так понравился, что я захотела тебя пустить внутрь!

Она шлепнула себя ладошкой по животу, и это был детский жест, вовсе не связанный с любовью.

Наверное, все, что она говорила, было правильно.

Но я понимал: она несет эту чушь, потому что на самом деле совсем неопытна и не знает, как себя вести. И, вернее всего, ее научили, как надо себя вести. И даже, может быть, ей сейчас в тысячу раз страшнее, чем мне.

Я все это понимал, но страшно злился. И даже объяснить не могу, почему я разозлился на ее слова.

А может быть, я и сам испугался. Как будто человек идет на какую-то страшную жертву ради твоего удовольствия, а ты должен эту жертву принять, а потом тебе станет стыдно.