Кир Булычев - Осечка-67

— Иди, — сказал Колобок. — Спасибо за службу. Как твои девчата, Зося?

— Всего по списку у меня восемьдесят человек. Сейчас в наличии сорок три. Сами понимаете, у кого дети, у кого еще что. Завтра, может, еще человек пятнадцать-двадцать подойдут. И все-таки вы, по-моему, зарываетесь. Что у вас, война, что ли? А вдруг кого-нибудь раните?

— Вот что, ты, Зося, не очень здорово информирована. Придется тебя просветить. Симеонов, будь другом, приведи пленного.

Зосе вдруг вся эта сцена показалась совершенно нереальной. Вот стоит ее хороший приятель, младший научный сотрудник Эрмитажа Боря Колобок, на нем офицерский, — а может, это юнкерский? — мундир. На боку кобура. И говорит Колобок о патронах, винтовках и пленных. Может, у него не все в порядке? Позвонить куда-нибудь? Но Симеонов — он же серьезный парень, председатель месткома…

Симеонов втолкнул в дверь парня. У парня были связаны руки. Парень как парень. Брюки-клеш с «молниями» внизу, волосы ниже ушей и куртка без воротника. Приятный в общем парень.

— Посади его, — сказал Колобок.

Парень не спеша сел на пододвинутый стул. Юнкера пересели так, чтобы получше видеть пленного.

— Кончай баланду, — сказал парень высоким голосом. — Закурить лучше дай.

— Фамилия? — спросил Колобок. — Имя?

— Я ж говорил. А сейчас прошу по-человечески: дай закурить.

— Развяжи ему руки.

Парень потер онемевшие кисти и взял «Шипку» у Симеонова.

— Теперь говорить будешь?

— А чего говорить? Все и так знаете.

— Начнем сначала. Некоторые тут наши товарищи еще не все слышали. Как зовут тебя? Ну!

— Про Зою Космодемьянскую слышали, белые сволочи? — спросил пленный.

— Ладно, больше тебя слышали. И про Павлика Морозова, и про генерала Карбышева. А ты Ефимов Владислав, 1948 года рождения, проживаешь на Второй линии Васильевского острова. А если дальше все не расскажешь, морду набьем.

Колобок говорил серьезно, и парню это не понравилось.

— Не имеете права, — сказал он. — Сейчас не война и вы не милиция.

— Что делал в Эрмитаже?

— Ничего.

— А ну-ка, Симеонов, покажи ему свою дуру.

Симеонов полез в обширный карман галифе и извлек оттуда злодейского вида пистолет времен войны за испанское наследство.

— Мы тут шуток шутить не собираемся. И в милицию тебя сдавать не будем. Некогда. Так что отвечай: зачем в Эрмитаж пробрался?

Парень покосился на пистолет, затянулся и сказал:

— В разведке был.

— Вот так-то лучше. Кто послал?

— Ребята.

— Какие?

— Да чего вам говорить, все равно не знаете их. Ну, Колька Косой.

— И что узнать ты должен был?

— Я вам скажу, свои пришьют.

— Не пришьют. А не скажешь, мы пришьем. Сейчас у нас здесь действуют законы военного времени. Ты не смотри, что мы в юнкеров переодеты. Мы такие же советские люди, как и ты, только посознательней тебя. Отвечай, гад, пожалеешь.

И в голосе Колобка прозвучало настолько твердое убеждение в том, что пленный обязательно пожалеет, что парень опустил глаза вниз и спросил:

— А пытать будете?

— Пока без пыток обойдемся. А если будешь упрямиться…

— Ладно, скажу! Только чтоб наши не узнали. Послали меня на разведку, чтобы узнать, какие еще входы есть, чтобы не охранялись.

— Зачем?

— А нам сказали, что, когда Зимний возьмем, можно будет почистить. Как Суворов. Три дня на разграбление, молодые соколы. Вот мы и решили узнать, как скорей других к дворцу прорваться. Чтобы первыми. Тут, еще сказали, и бабы будут.

При последних словах пленного Зося вздрогнула. Ей все еще казалось, что происходит какая-то ошибка, недоразумение. Все выяснится, и этого милого юношу отпустят к маме…

— Какие бабы? — спросила Зося и не узнала своего голоса.

— Да такие, как ты, чтобы побаловаться. Ведь штурм же.

— Это же безобразие! Срочно нужно позвонить!

— Обсудим потом. Сядь, Зося, не мешай допрос кончить.

Зося огляделась. Лица юнкеров были серьезными. Никто не собирался шутить.

«Как же так, — думала Зося, — как же это может случиться на пятидесятом году советской власти, когда наш народ уже настолько воспитан и сознателен?»

— Давай дальше, выкладывай.

— А что выкладывать? Как я пробрался, меня ваши и взяли. Узнали. Бабка какая-то вредная, уборщица, ты, говорит, что делаешь? Ну, я рванул по коридору, в каменный ящик спрятался, а там мертвяк лежит. Я дал голосу, меня и взяли.

— Ясно. И многие так думают, как ты?

— Да, считай, многие, — сказал парень. — А то чего бы мне спешить в разведку идти?

Парня увели.

— Теперь я хочу вам одну штуку показать, — сказал Колобок. — За мной!

У небольшого окна, выходящего в сквер у правого торца, Колобок остановился. В комнате не горел свет, и отблески прожекторов позволяли разглядеть то, что творилось на улице. Темные фигуры перебегали от дерева к дереву, устраиваясь в засадах поближе к боковому фасаду.

— Сюда, поближе, — сказал Колобок. — Видите? Часть стекла была аккуратно вырезана и чудом держалась в раме.

Матросы завинчивали последние болты — крепили орудия к палубе. Кран подавал на борт тюки с листовками и бенгальскими огнями. «Аврора» выходила в Неву через час.

Капитан, из бывших особистов, сухой недоверчивый человек в больших круглых очках, вызвал к себе председателя судового комитета Грушева.

— Неприятно мне с вами разговаривать, — сказал он откровенно. — Всю жизнь я других драл, а пройдет каких-нибудь часа два и меня самого возьмут как контрреволюционера.

— Ничего, — успокоил его Грушев. — Ради революции можно и пострадать. Дурного мы вам не сделаем. А как кинооператоры и журналистская сволочь отойдут подальше, отпустим.

Последний тюк с листовками декрета о земле опустился на броневую палубу.

— Снаряды привезли? — спросил Грушев у капитана.

— Все сделано.

— Где лот и причиндалы?

— В шлюпке, все приготовлено. Как только выйдем к Балтийскому заводу, созовем судовой комитет и я… — тут капитан сдержанно вздохнул, — тут я откажусь вести крейсер дальше. Под предлогом мелководья. И тогда вам придется на шлюпке выйти лотом промерить, вернуться и сообщить команде, что я… ну, в общем, что я антисоветский элемент.

— Контра, — вежливо поправил капитана Грушев.

— Эта самая. Вы в шлюпку сядете, плащ не забудьте — дождик.

— Нельзя — с вертолета телекамеры будут снимать.

«Аврора» дала длинный сигнал. На клотик вполз красный флаг. Крейсер восстал.

Прогулочный трамвай с интуристами некоторое время следовал за легендарным крейсером вверх по Неве, потом отстал — туристов повезли осматривать Кировский стадион.

Грушев заглянул в каптерку — взял у артельщика пачку сигарет. Он волновался. Тут же разодрал пачку и закурил. Именно в этот момент в каптерку ворвался матрос и крикнул, как положено:

— Измена! Капитан, мать его, не хочет дальше крейсер вести!

Грушев молнией взлетел на мостик. Капитан стоял, полузакрыв глаза, и рука его твердо лежала на машинном телеграфе. Стрелка телеграфа замерла на «самом малом».

—Что делаешь, капитан? — входя в роль, закричал Грушев. — Что делаешь, сволочь? Там наши товарищи гибнут!

От неожиданной ярости Грушева на мостике наступила гробовая тишина. И все услышали, как со стороны города доносятся частые выстрелы.

— Не могу, — ответил капитан. — Не могу быть предателем. Ведите крейсер. Глубины должны быть нормальными. Я вам как ветеран партии обещаю.

Грушев сделал вид, что не расслышал этого малодушного монолога.

— Сам пойду на шлюпке, — сказал он. — Промерим глубины. Судовой комитет берет власть в свои руки.

— Да я сам согласен, — упорствовал капитан. — Я же член партии с двадцать девятого года!

— Дура! — прошептал Грушев, когда матросы уводили капитана. — Дура, тебя же не посадят.

— Это как знать, — ответил капитан.

Телевизионный глазок, спрятанный в углу штурманской, неуверенно замигал. В эти минуты передача с «Авроры» была прервана.

Грушев молодецки вскочил в шлюпку. Гребцы уже сидели на банках и только ждали сигнала, чтобы рвануться вверх по течению.

— Вперед! — сказал Грушев. — Умрем, но исторический залп произведем!

Вертолет телевидения спустился совсем низко и снимал Грушева крупным планом.

— Лот давайте, — сказал Грушев. — Лот где?

— А черт его знает! — растерянно произнес рулевой. — Вроде только что здесь был.

— Что-о-о?

— Не знаю. Может, забыли в суматохе.

— Так как же мы промеры сделаем?

— А вы не волнуйтесь, товарищ Грушев, — сказал один из гребцов. Грушев его знал в лицо — гребец работал в районном отделе комитета. — Мы же так, для видимости…

— Точно, — добавил рулевой. — Сделайте вид, что опускаете. Только поскорее — с вертолета вроде бы машут. Им все равно в дожде не разглядеть.

Грушев наклонился над бортом и сделал вид, что опускает в воду веревку. Он не знал, каким бывает лот, но вернее всего — это и есть веревка. Серые волны плескались у самой руки. Над Ленинградом поднималось дождливое утро — седьмого ноября 1967 года.