Зуфар Гареев - Мультипроза, или Третий гнойниковый период

Тут выскочил откуда-то дурень Мешков с криком:

– Я – он! Он! Лелин!

Он встал, протянув руку, он по-доброму сощурился, глядя на человека с рюкзаком, и являлся теперь как бы человеком с прищуром.

Человек с рюкзаком посадил и Мешкова в рюкзак и Мешков там притих.

На помойке истошно завопил старик Мосин, но радовался он не новым ништякам.

У Мосина появился конкурент и враг. Он стащил у старика шмоток моркови и пустую бутылку.

То был старик Сухарев, пришлый, с соседней помойки. Чужак стоял, притаившись за контейнером: он свирепо поблескивал стеклянным глазом, он клацал железными новехонькими зубами.

Мосин выхватил припрятанную кишку Потекоковой и стал душить ею Сухарева.

Сухарев захрипел, рванулся влево, рванулся вправо, впрыгнул в ручей, что журчал за помойкой, и поплыл.

Но Мосин ударил его веслом по голове, Сухарев стал уходить к рыбам. Не успел он умереть, как его схватил в ленивые объятья сом и стал есть, молча и упорно.

Половину старика Сухарева он съел вместе со слуховым аппаратом и медалью, а другую половину спрятал в подводной дыре.

Старик Сухарев оставшейся половинкой убежал из логова подводного зверя, вновь пробрался во владения старика Мосина.

– Ты опять здесь! – ахнул Мосин.

Сухарев схватил кусок селедки и пустился наутек. Он бежал в два раза быстрее, так как был теперь в два раза легче.

Махнул тогда Мосин рукой и ушел за контейнеры.

Любительницы Булгакова, перекликаясь на ночь, хватились Войновой.

– Да ведь она пошла в роддом, очередь занимать! – догадались все.

На каптерке вывесили список, потянулись к роддому и вскоре все стали рожать.

Каждая старуха выходила из роддома со сверточком.

В них были маленькие старушечки, как две капли воды похожие на рожениц. Они быстренько, тут же на глазах, выросли, сбросили пеленки, и каждая, прихватив по авоське – а то и по две – встала рядом с хозяйкой.

Старухи слегка оторопели от количества собственного населения, увеличившегося вдвое.

Двойниковые старухи дерзко толпились в спинах основных старух. Они горячо дышали, проворно работали локтями. Жить стало в два раза теснее, читать Булгакова захотелось всем в два раза сильнее. Основные старухи хмуро теперь поглядывали на свои копии.

– Нарожали вас... – упрекнули они.

– Сами же и виноваты! – зубасто ответили двойниковые старухи. – Нас теперь-то с белого света не сживешь за просто так, вот!

Поартачились основные старухи и поняли, что с сестрами им теперь надо жить дружно, действовать в жизни вместе.

– Идите, убейте Валентину Теремкову вы! – отдала приказ Тархо-Михайловская.

– Есть! – гаркнули двойниковые старухи и тучей поползли к магазину.

Возглавляла отряд двойник по фамилии Ефремова.

Она закричала:

– Платье вы ей порвите-ите! Для чего каблуками вскочите на нее, гадину вонючую – и топчите! Тело ее молодежное избейте вы: кто ящиками, кто кирпичами! Живот разорвите, кишки повынимайте! А в мозг ей гвоздей ржавых позабивайте вы, и каждая по триста раз ей в глаза-то и наплюйте! Ибо бесстыжие они есть у нее!

Так приказала Ефремова, и тут же бросились двойники на Теремкову Валентину.

Свалили с ног ее, белолицу, кудряву да всю наряжену, да всю в импорте, да всю в золоте, да в двойных подбородочках всю.

Стали бить ее ящиками-кирпичами. Живот ей разодрали, печень вытащили всю парящую, а Ефремова самолично есть принялась ее, повизгивая от предчувствия холестерина и тяжелых металлов – олова и ртути.

Ефремова, торопясь и обжигаясь, доела печень и вновь бросила клич:

– Бейте ее вы!

И принялись вновь Валентину Теремкову бить да дубасить, а маленькая Говорушкина скок-поскок вскоре разодрала голову ей – подняла ногу и, хихикнув, прыснула смрадом.

А Ефремова сама подскочила и стала вбивать Теремковой гвозди в мозг.

А потом приказала:

– Тело ее под ящики отнесите и кирпичом забросайте!

Так и сделали пенсионеры.

Но тут на поиски Валентины Теремковой вышла продавщица Степанюк. Она оглядела зловещее подворье и стала говорить:

– Валентина Теремкова, где ты, ай?

– Дорогая! – окликнула ее Учватова, а старик Косоруков будто бы случайным прохожим прошел мимо.

Он закурил папиросу «Беломорканал», что было тайным знаком. С другой стороны Говорушкина крикнула:

– Дорогая!

Степанюк дважды обернулась туда-сюда и потеряла ориентацию на подворье.

Тут из-за ящиков выскочили старухи. Учватова набросила ей веревку на шею и стала валить ее с ног.

Степанюк хрипела, пойдя вся багровыми пятнами.

И крикнула тогда она из последних сил:

– И крикнула тогда я из последних сил!

Учватова вдвоем со сродной сестрой новоявленной свалили Степанюк с ног.

– Сколько ж ты молока выпила по блату, нам недодала! – зарыдала Учватова. – Сколько ж ты творогу унесла и творожной массы «Особой», ослабив наши кости!

– Медленная ты убивица наша! – зарыдала от негодования сродная сестра Учватовой. – Так вот же тебе! – И она влепила пощечину Степанюк.

У Степанюк, перевернутой к небу лицом, не было в горле звуков. Огромные груди ее, опрокинувшись на шею ее, душили в горле ее звуки ее.

Свирепо вращала глазами Степанюк да хрипела.

– А яиц сколько съела ты, подлость ходячая! Сколько людей вы народных погубили в голоде! – страшно зарыдала сродная сестра Учватовой, зыркнув глазом в небо и почуяв приближение луны.

Учватова пальцами в золоте и бриллиантах стала душить ее насмерть.

Степанюк, набравшись сил, крикнула глухо:

– Ой, душно мне, золотой!

И умерла: глаза ее застекленели.

– Щеки – словно яблоки налитые, – с завистью проговорила Учватова, вглядываясь в тайну смерти и жизни Степанюк.

– И пухлинка в губах... – сказала сродная сестра ее.

– А пумпушечки! – воскликнул Косоруков ласково. – Вся мягонькая такая, тепленькая, словно хлебушек с молочком да с маслицай...

Он пошарил у Степанюк в карманах, стал вытаскивать крутобокие пачки творога, пухлые пачки сметаны.

– Ах ты, мать честная! – застонали пенсионеры и стали хватать да прятать в карманы.

– Труп бы надо спрятать! – цинично, сквозь зубы проговорил Косоруков.

В руках у него блеснул под красной кровавой луной шелк преступной веревки:

– Уходить надо. Не ровен час, участковый пойдет: застукает, как пить дать...

Он запихнул молчаливую Степанюк в контейнер, привалил ее обломком бетона, и все трусцой побежали прочь.

Напоследок Косоруков встал в профиль, и все увидели знакомый матерый оскал Капитоныча; все услышали знакомое позвякиванье под полой пиджака.

...Через некоторое время, не убиенная до конца Степанюк выползла из контейнера и покатилась снова в магазин. Она встала за прилавок, выставила привычную пожухлую картонку:

НИЧИГО НЕТ И НИ БУДИТ ВАМ

В ТЕЧЕНЬИ ДНЯ И МЕСЯЦЕВ ДОЛГИХ.

СТЕПАНЮК ДОРОГАЯ, АЙ.

Между тем за полночь стали завозить в каптерку драгоценную книгу Булгакова, люди стали выползать из своих щелей и формироваться в живейшую очередь.

Гилявкина хотела обойти Тихомирову, для чего стала ее пихать, но Тихомирова сказала:

– Нет, не сковырнешь ты меня отседов!

Но вдруг черная мохнатая лапа высунулась из-за спины Гилявкиной и стала отпихивать Тихомирову.

Тихомирова крутанула блатной палец на излом, рука застонала и убралась.

Гилявкина, злобствуя, повернулась лицом к Кремлевскому Дворцу съездов.

И в то же мгновение перед ней появился Капитоныч. Он шепнул:

– Есть наемный у меня человек в высшем эшелоне общества... Дай-ка мне быстро в благодарность ты печень трески...

Гилявкина сунула Капитонычу презентик, и Капитоныч подумал: «Напишу-ка я тебе, Клещук ты моя, писмецо жалобливое».

И он стал писать, зловеще поигрывая мускулом землистого предынфарктного лица:

Записка была такая: «В направлении Кремлевского Дворца съездов. Заявление. Клешук, дай мне министра утренних дел. Пришлю тебе с запиской сей Идрисову. Ей верь, – за нее двенадцать копеек плачено и полпачкой творога. К сему Капитоныч твой дорогой и мафия наша К-12».

Он подозвал Идрисову, дал ей презентиком блестяшку от поломанного своего зонтика импортного и окурочек «Кэмла».

Идрисова поехала в направлении Кремлевского Дворца съездов.

На пропускном пункте она солдату ручку погладила и говорит:

– Ой порнушечку да чернушечку впарю я тебе, паренечек...

И показала цветную фотографию из «Огонька», подписанную так: «Н. Мордюкова и Ю. Гагарин на сочинском пляже».