Зуфар Гареев - Мультипроза, или Третий гнойниковый период

Сосед по площадке, подкупленный Тархо-Михайловской, у самых дверей схватил Прокофьеву за голову, потянул, крякнув, – и голова Прокофьевой легко отделилась от туловища ее.

– Жариков, и чего ты вытворяешь! – опешила Прокофьева. – Это же непростительный случай социалистического каннибализма, вот!

Прокофьева помчалась за ним со словами:

– Отдай! Отдай!

Однако Жариков швырнул ее голову в мусоропровод.

Голова покатилась вниз, ухнула в алюминиевый ящик, а ящик в ту же минуту схватил подговоренный пьяный человек и потащил к контейнеру.

И тут же на голову нацелился старик Мосин.

Глаза его вспыхнули, он защелкал челюстями, вцепился в ухо и захрустел.

– Это ж я, Прокофьева! – ахнула Прокофьева.

– Может быть, – мягко ответил Мосин и захрустел вторым ухом, миролюбиво, впрочем, спросив: – А закат-то какой занимается в предвечерье, а? Люблю я природу...

Она лягнула Мосина, сытый Мосин миролюбиво уполз за кучу мусора и уснул. Кислый сок объял уже уши Прокофьевой, и они включились в мирный процесс обмена веществ.

...Назавтра утром глянула она в глазок...

Ага, сама Тархо-Михайловская у дверей стоит, очередь начинает собой. А за нею пенсионерок тридцать-сорок уже выстроилось.

Шепчутся:

– Что, не окочурилась еще? Живяцкая какая попалась...

– В очередь за диваном моим уже стоишь? – обиделась кровно Прокофьева на Тархо-Михайловскую.

И на других пенсионерок она тоже обиделась, и слова такие она им сказала:

– Эх, подруги вы мои зубастые! Не вместе, что ли, по асфальту мы щербатому ковыляли, плюя в урны, да плюя мимо них? Да лягаясь время от времени направо-налево – не вместе?

Так сказала она и от жалости к самой себе заплакать хотела, да только не оказалось уже у нее слез, а выкатились из глаз две какие-то кругленькие стекляшки мутного цвета и одиноко стукнулись об пол. Так сильно она обиделась на пенсионерок.

– Пропадет же все равно, люди жэка растащат и пропьют все добро твое! – закричали пенсионеры в ответ, толкаясь, шипя и плача над горем ее.

– Безнравственный шаг вы делаете! – закричала Прокофьева. – Еще и в жэке я толком не была, а вы уж...

– Ты иди в жэк, – вполне миролюбиво распорядилась Тархо-Михайловская. – А мы все равно постоим...

И она улыбнулась пластмассовыми зубами белого снега и закричала другим пенсионерам:

– Что толкаетесь! Мне-то только диван нужен, только он у нее хороший!

– Так точно, хороший! – гаркнул тут некий адмирал в отставке с многомощным якорем на седой пузатой груди и попытался скрутить Прокофьеву татуированной рукой, чтобы труп сунуть под лестницу, а самому произнести следующие циничные слова. – Драть меня в три моря: килем влево-килем вправо!

– Жить буду я еще! – сказала Прокофьева; хлопнула дверью и была такова.

Этим она обидела голодных пенсионерок вусмерть.

– Никак нельзя тебе жить на свете! Уж сто номеров в очередь записалось! – воскликнула Тархо-Михайловская, и зло блеснули ее черненькие востренькие глазки.

Выглянула тут Прокофьева да вытянула наглого адмирала шваброй. И громыхалисто покатился тот вниз по лестнице, вздыхая:

– Эх, дорогая!

Но Тархо-Михайловская и в этой ситуации не растерялась.

Она махнула рукой, и в мгновение ока перед ней появился крупный международный гардеробщик Капитоныч, позвякивая в кармане копейкой, сверкая изощренной мыслью.

Он подозвал к себе домашнего клопа Василия, что-то шепнул ему.

...И как только наступила ночь, Василий вполз к Прокофьевой в постель и, покряхтывая, стал душить ее мохнатыми лапами. Прокофьева долго боролась с ним, харкая и матерясь. Наконец Василий присмирел, услышав такие благоразумные ее слова:

– Василий! И по мясо, и по масло, бывало, пойду я – да все о тебе думаю... Все холила я тебя, а ты мне в благодарность так поступаешь?

– Да зачем тебе кровушка в мире ином? – удивился Василий.

И, надо заметить, не без резона, – крупный он был аналитик, чего говорить.

Он прилег рядом: пузо вверх, а глазом так и стреляет, так и стреляет.

– Да как же без кровушки в мире ином? – обиделась Прокофьева. – Нельзя, не положено...

Но Василий чувствовал слабость своего друга.

Поэтому не без тайного злорадства он стал ворковать Прокофьевой в ухо:

– Тех-тех, а мне-то жить еще, хотя видит бог, давно лишился я дней юных, вдохновенных...

Потом он для усыпления бдительности милого друга проговорил:

– Ну да ладно, тех-тех... Просто так полежу с тобой, на прощанье...

Прокофьева, услышав эти обманные речи, уснула с миром, а Василий, навалившись, задушил ее, прогрыз дряхлу шею и, ликуя, стал пить кровушку.

– Эх, Вася, – укорила его помертвелыми губами Прокофьева и пустила инфарктную пену.

– Ну да ладно, подружка, – пробурчал Василий ласково, слегка поплевывая, впрочем, по сторонам. – Тех-тех, а калиев и магниев что-то маловато в тебе...

И вскрикнула тогда Прокофьева из-под теплого животного пуза Василия:

– А ты мне слова не дал прощального, Вася!

Клоп Василий сунул ей бумажку, и Прокофьева стала бормотать:

– В преддверии всего сердца, всей горячей душой, мы все вместе в канун и поврозь тоже...

– Ну и ладно, хватит... – проскрипел рациональный Василий. – Остальное я знаю, тех-тех...

– Ах, как холодно мне от тебя! – вскрикнула Прокофьева и стала душить Василия дрожащей рукой.

Василий легко отбросил ее руку, проговорил с мягкой укоризной:

– Уж вы не кусайтесь, Людмила Игнатьевна, друг сердешный. Говоря между нами, Вы уж как восемь минут помертвелая. И ни маслица, ни колбасочки вам, Людмила Игнатьевна, более не пробовать никогда.

Прокофьева горюче зарыдала:

– Эх, не съесть!

– А зубы востры наверно как в годы юности? – спросил Василий.

– А как же! – вскричала Прокофьева.

С этими словами она и скончалась. Друг Василий прикрыл ей веки, матеро сплюнул и, переваливаясь, уполз в щелюгу.

И в то же мгновенье заулюкало и затрещало все вокруг.

Лопнули петли в дверях, и сами двери полетели на пол плашмя. И полетела пыль во все стороны, и все двадцать четыре вида домашних клещей, обитавших в ее толще, заверещали и брызнули из-под подошв пенсионеров, ворвавшихся в квартиру.

Дворничихи Кичичляева схватила стул и, распинывая клубки тел, закишевших там и тут, первая выбежала вскоре из квартиры.

Адмирал схватил татуированной рукой старую юбку Прокофьевой, тоже метнулся прочь, сбрасывая на ходу штаны с лампасами, швыряя прочь в сторону кортик им. Советского Союза и Флота.

Тархо-Михайловская застряла с телевизором в дверях, еле ее вытолкали. Но прежде долго колотили ее по голове чем попало, надеясь, что выпустит из рук дорогой товар. Не выпустила.

И даже инвалиду высшей категории Потекоковой кое-что досталось. Она погрузила на таратайку дырявый желтый абажур и помчалась прочь со скоростью один километр в час, громыхая по лестнице, утробно повизгивая.

А Капитоныч схватил старое пальто и, хищно скалясь, стал удаляться семимильными шагами; он спешил к себе в гардероб.

На следующий день к зданию жэка, вернее, к маленькой кривой двери, прилепившейся к нему сбоку, стекались люди-ветераны ХМЗДУЧ № 3 ККТ ГМС для прослушивания лампового радио.

– Все! Время 18 часов 48 минут, пора! – проговорил ветеран Майский, дал людям знак входить.

Ветераны расселись по стульям. Майский, сурово оглядев пришедших, включил ламповое радио «Орбита-13М».

В черной пластмассовой коробке тревожно заметались радиолюди, за их спинами, в прошлом, взвилось невидимое знамя.

– Танки! – пронеслось вдруг по цепи.

– Успеть бы доставить гранаты! – крикнули ветераны: и затаились, каждый на собственном стуле.

– Бегите в радиолес! – гаркнул лейтенант Ткаченко.

Голос его был исполнен такого высокого напряжения, что трансформатор внутри ящика загудел, из него повалил черный удушливый дым.

Майский резко рванул к радио: ворот его рубахи затрещал на багровой шее и лопнул; пуговица, зловеще звякнув, упала на пол и закатилась черт знает куда.

Прямо перед ртом Майского прядало чье-то мягкое розовое ухо. Майский сплюнул в него, застонал от душевной боли и закричал:

– Эх, черт, не успеют наши русско-советские войска на подмогу – нет, не успеют!

– Бегите! – кричал Ткаченко сквозь дым, а сам подполз к радиотрансформатору и бушлатом накрыл рвущееся наружу алое пламя.

– Отползи, Ткаченко временно, – приказал из наших мирных буден Майский, – отползи за круглый оранжевый пентод... переползи триод...