Владимир Голубев - Шаг назад

Дмитрий Сергеевич зашел в ресторанчик. Фритюрного пирога в меню не было. Официантка про пирог не знала. Он стал рассказывать, что это такой большой круглый пирог с толстым донышком, на тарелке. Внутри вареный фарш. А сверху дырочка, в которую можно налить горячего мясного бульона. И есть ложкой, прямо из пирога. А потом съесть и «стенки» из вкусного теста. Она сказала, что про такое никогда не слышала. У них в ресторане, сказала она, фирменным блюдом всегда была тройная уха из ершей с севрюгой. Это чисто волжское блюдо. Вы, сказала она, наверное, приезжий. Это видно по московскому выговору. Она рекомендует уху. Такой ухи нигде больше нет. Он заказал уху. И сто грамм, разумеется. Потому что без ста грамм любая уха является просто рыбным супом, не более того.

Потом долго бродил по городу, пока не устали ноги. Купил маленькую плоскую бутылочку коньяку, стаканчик, и плитку шоколада, чтобы завтра на кладбище помянуть родителей. На вечер купил воблы, копченой колбасы и хлеба. Бутылку «Тархуна». Остаток дня он провел в гостинице, лежал на кровати, ел колбасу, воблу, пил зеленую газировку, и смотрел на Волгу.

Город не принял его. Город равнодушен к уехавшему земляку. Город, родной и ласковый для тех, кто жил здесь тихой провинциальной жизнью, рожал детей, радовался своим радостям, никогда не покидая его надолго. Кого ждет в свою теплую землю заросшее ивами, маленькое кладбище.

Дмитрий Сергеевич разделся и лег спать. Он долго ворочался, вспоминал свою жизнь, но потом незаметно уснул, и спал без сновидений.

Ни огня, ни давления пара.

Наутро он сел в автобус и поехал на кладбище.

У ворот появилась маленькая церковь. На белой ее стене прикреплена чугунная доска, и выпуклыми старославянскими буквами сказано, что храм построен предпринимателем таким-то, в память о погибшем сыне.

«А мы становимся цивилизованнее», подумал инженер.

Кладбище зарастало молодыми ивами. Трава — по пояс. Он медленно пробирался по узкому лабиринту проходов между оградками. Наконец заметил два знакомых креста. Дмитрий Сергеевич огорчился, увидев рядом с двумя крестами, в высокой траве, серый верх бетонного памятника. Он подумал, что ошибся, что это чужая могила. Но нет, все правильно. Вот и подросшая ива рядом.

— Безобразие, — вслух сказал Дмитрий Сергеевич, — уже в чужие оградки хоронят. Места, что ли, не хватает?

С трудом открыв заржавевшую калитку, Дмитрий Сергеевич вошел внутрь. Молодое лицо, смотревшее с керамического овала, было страшно знакомым. Он отвел траву в сторону, и прочитал облезлую, некогда золотую, надпись:

Ноги вдруг стали ватными, он качнулся назад, и рухнул на ржавую железную лавочку. Заныло под лопаткой, левая рука онемела. Валидол лежал во внутреннем кармане пиджака, под плоской бутылочкой. Дрожащая правая рука пыталась его достать. Коньяк упал в траву. Положив под язык таблетку, он закрыл глаза и оперся спиной на ограду.

Мозг рисовал жуткие картины, которые видеть не мог. Люди, хлопотавшие около лежащей в обмороке матери. Запах нашатыря. Почерневший, страшный отец. Офицер, сопровождающий гроб, молча ждущий неизбежных вопросов, криков, обвинений в убийстве. Он представлял здесь всю Советскую Армию, а, значит, был виновен. Тот, кто жив, всегда виновен. Два солдата, приехавшие с ним, — объекты всеобщей жалости. Похороны, мать в черном, слез уже нет… Свежая земля, закрытая венками. Снег, падающий на цветы…

На лбу выступила испарина. Сердце. «Господи, так это был не сон. Это все правда. Так же не бывает, не бывает. Господи, так не бывает!»

Таблетка постепенно рассасывалась, принося облегчение.

«Что теперь, как… же, это все… никто ведь ничего не знает. Только я один. Никто не поверит. Обратиться официально? Они будут искать ошибку в документах. И найдут. Нет смысла. Он в могиле. А я? Кто я?»

И островок сознания, что называется «Совесть», подсказал:

— Ты убийца, господин Максимов. Подлец и убийца. Ты вернулся в прошлое, чтобы сексуально реабилитироваться, а заодно обеспечить себе карьеру без проблем! Потешить свою одинокую, никчемную, серую жизнь.

— Нет, я хотел лучшего для Аллы и Вовки!

— Не прячься за их спины! Вспомни Ленку! Нашел объект для упражнений! Деревенская девчонка, всю беду которой составлял избыточный вес. Ты ведь знал, что для нее твоя любовь — смысл жизни, ей найти кого-то почти невозможно, ради тебя она пошла на все, даже забеременела. Старый козел!

— Но такие вещи случаются сплошь и рядом…

— Распространенность подлости не оправдывает ее. Одно дело — полюбить и разлюбить. Но ты-то не любил изначально! Ты ее цинично обрюхатил и бросил. Ей вернуться в деревню можно было ТОЛЬКО вместе с мужем. Иначе никак. Иначе позор всему роду. Она сделала аборт, не притворяйся, ты знал! Ты искалечил жизнь девушке. Ты убил своего первенца. А дети? Смогла ли она потом иметь детей?

Дмитрий Сергеевич возразил:

— Нет, это не я, я прогнал Ленку тогда, первый раз, с пирожками! Это Макс!

— Макс? Он нормально учился два года. А потом ты сбил его с пути, выгнал из института, обрек на муки в армии, и убил! Хладнокровно застрелил! Ты знаешь, что было с матерью? Подлец!

— Я стрелял в себя!

— Ты сидишь на лавочке. А он, с головой, разорванной пулями, лежит под этой плитой, в двух метрах от тебя!

Это не твой город, ты что, ослеп? Это родной город Макса. Твоего города больше нет. Он исчез. Навсегда.

Прошлое — хрустальная игрушка. Его нельзя трогать руками. А ты вломился в прошлое, как слон на склад фарфора, все перебил, обгадил и ушел! Не так?

Дмитрий Сергеевич в отчаянии закричал:

— Это не я! Не я Ленку! Не я! Я не тот, кто убил Макса, я не Макс, не Макс!

— Как это не Макс? Разве не ты спрятал игрушку?

Он открыл глаза. «Я знаю, где он закопал «япошку». И если я просто уеду отсюда, покоя мне не будет. Ни днем, ни ночью. А ночи бывают страшные».

Он тяжело поднялся, и пошел, сгорбившись от внезапной тяжести, цепляясь руками за высокие ограды, пачкая одежду желтой пыльцой с шариков цветущей полыни.

Он вошел в церковь. Поставил четыре свечки. По щекам текли слезы. Подошел священник со словами утешения. Здесь, в юдоли плача, Дмитрий Сергеевич спросил:

— Батюшка, почему самоубийство — грех?

— Сын мой, ничто на свете не оправдывает столь тяжкого деяния. Только Бог дает жизнь, он же и призывает в царство Свое. Грех самоубийства страшен незамолимостью, ибо мертв свершивший его. И если вы задумали…

— Нет, нет. А если человек остался жив?

— Если Господь отвел смерть, то надо покаяться, молиться, и жить дальше с Богом, в лоне матери-церкви… А крещен ли тот человек?