Коста Канделаки - Рецидив жизни

Я заставляю ее встать, потому что мы засиделись за столом и рискуем окостенеть.

Мою чашки и чайник, составляю посуду обратно в шкафчик, хорошенько обтерев — не дай бог!

Когда возвращаюсь в комнату, Аня лежит на диване. Обнаженная.

- Иди сюда, - жестикулирует она и на глазах ее снова выступают слезы, теперь — стыда.

- Бессмысленно, - отвечаю я. - Ничего не получится, ты же понимаешь.

- Иди сюда!

Я подхожу, присаживаюсь рядом, пытаюсь втолковать ей, что...

Но она останавливает мои руки, начинает лихорадочно расстегивать мою рубаху.

Я раздеваюсь, ложусь рядом. Я не чувствую ее. Точно так же, как не чувствую дивана, своей наготы или желания обладать ею.

- А вдруг получится, - частит она так, что я едва успеваю следить за ее руками. - Вдруг! И мы оживем... Представляешь? У нас на курсе была одна девочка... больная. У нее было что-то с ногами, она почти не ходила. Врачи говорили ей, что ей нужен... нужен партнер, а еще лучше — родить. И тогда все у нее пришло бы в норму. Но парни даже не смотрели в ее сторону, потому что она была очень толстая и совсем некрасивая... Вот... Представляешь, что мы с тобой после этого вдруг — раз, и оживем! А?!

- Ты все еще веришь в сказки, - отвечаю я. - Только в сказке мертвая царевна оживает от поцелуя.

- Ты злой, - она отворачивается, кусает губу, плачет.

- Не плачь, - я глажу ее по волосам.

Бедная девочка! Такая живая, такая теплая и... Очнуться однажды в сером холодном мире, где нет ни цвета, ни запаха, ни вкуса, ни радости, ни любви!..

- Обними меня, - просит она.

Я обнимаю ее, осторожно прижимаю к себе, боясь переусердствовать. А она припадает губами к моим губам.

Я отстраняюсь, чтобы видеть ее всю, целиком. Любуюсь ее небольшой грудью, плоским животом, стройными бедрами. Я как последний идиот, кажется, сам поверил в чудеса и жду, что сейчас возникнет между ног знакомое тяжелое напряжение, пытаюсь раззадорить себя, представляя вкус ее сосков, представляя ее живой и теплой.

Но разумеется, ничего не происходит, и ничего, кроме эстетического удовольствия, созерцание ее красивого тела мне не дает.

Тогда я снова прижимаю ее к себе. Она прячет лицо у меня на груди, и я чувствую, как сотрясаются ее плечи в беззвучных рыданиях.

А я глажу и глажу ее по голове, и знаю, что она ничего не чувствует...

А знаешь, бог, ты все-таки жесток! Ты порядочная сволочь, если вдуматься!

Мы уходим с дачи, когда солнце уже садится за горизонт. Ночью идти будет безопасней – нет шансов нарваться на полицейский патруль, да и просто на веселых ребят, которых в районе Березняков всегда хватало.

В город мы входим еще затемно, и это тоже хорошо, потому что и в старой маминой болоньевой куртке, в платке на голове, Анна выглядит не менее экстравагантно, чем в одной изодранной и наверняка грязной блузке посреди марта месяца.

- Ну что? - спрашиваю я ее, остановившись на перекрестке, под светофором, безостановочно мегающим своим серым глазом. - Куда ты идешь?

- С тобой, - отвечает она.

- Я иду домой. А ты не надумала?

- Нет. Тогда я подожду тебя где-нибудь. Ты вернешься?

- Думаю, да.

- Если не уверен, то убей меня прямо сейчас. Ты обещал.

Шантажистка...

- Вот что, - говорю я. - Ждать тебе негде, да и незачем. Пойдешь со мной.

- Нет.

- Да.

Я беру ее за руку и сворачиваю на Победы.

На городских улицах снег уже почти сошел. Еще очень рано, поэтому только пепельно-серые столбы света от фонарей да мигающие тут и там светофоры напоминают, что, в отличие от нас, этот город пока еще жив.

Я прохожу мимо знакомой с детства витрины гастронома, сменившего за мою жизнь пяток названий и десяток хозяев, и сворачиваю в наш вечно темный двор.

- А ты где жила... живешь? - остановившись, спрашиваю я у Анны.

Она недоуменно кивает на мой дом:

- Здесь.

- В смысле?.. Ты хочешь сказать, что живешь в моем доме?

- Это и мой дом, - улыбается она. - Я живу в первом подъезде.

Невероятно!

Живешь с человеком на расстоянии двух подъездов и даже не подозреваешь о его существовании. А чтобы с этим человеком встретиться, нужно умереть, воскреснуть и попасть в лагерь для рецидивистов!

- Давай, я отведу тебя домой? - предлагаю я.

- Нет! - лицо ее передергивается мучительной судорогой. - Я не могу! И не хочу.

Вот и я бы тоже не должен. Но я, сволочь, пойду. Хотя отчетливо представляю, чем все может закончиться.

Я беру девушку за руку и веду за собой.

Мы поднимаемся на третий этаж, и я с тоской замираю перед моей дверью.

Ключей у меня нет. У меня вообще ничего нет, не осталось ни единой вещи из прошлой жизни – что-то забрали себе задержавшие меня менты, что-то ухватили принимавшие меня в лагере вояки. Остальное выбросили там же.

Несколько раз я подношу руку к звонку и отдергиваю ее в последний момент, когда палец уже готов коснуться кнопки.

Анна тянет меня за рукав.

- Пойдем? - кивает она вниз.

Я знаю, что мне лучше послушаться девушку, чье, даже мертвое, сердце добрее и деликатней моего. Но я поднимаю руку и вдавливаю кнопку звонка до упора – раз, два, три...

Проходит не знаю сколько времени, прежде чем дверной глазок чуть меняет цвет на более светлый – в коридоре включили свет.

Потом этот светло-серый лучик перекрывается разглядывающим меня глазом.

Наконец, дверь распахивается, и я вижу отца. Он стоит в одних трусах и очумело-недоверчиво смотрит на меня.

- Сергей?!

- Здравствуй, пап! - жестикулирую я.

- Сергей? - повторяет он, оглядывая меня с головы до ног.

- Ну да, не похож?

- Ты почему не разговариваешь? - недоумевает он.

Без очков отец не может как следует меня рассмотреть, он щурится и наклоняется вперед, вытягивая шею.

- Не могу, - отвечаю я. - Можно войти?

Отец растерянно оглядывается, словно спрашивает совета у двери в комнату, трет подбородок ладонью. Потом произносит что-то.

- Пап, я очень плохо слышу. Говори со мной как с мамой.

- Где ты был? - жестикулирует он.

За тридцать пять лет жизни с мамой он так толком и не выучил язык жестов.

- Давай, я войду и все тебе расскажу, - говорю я. - Мама проснулась?

- Мама? - срывается он на голос, потом, спохватившись, снова переходит на язык глухонемых. - Нет, сынок, мама... Ты же ничего не знаешь... Где ты был столько времени?

- Пап, можно мне войти?

Он снова оглядывается на дверь, неуверенно почесывает белую грудь с редкими волосами.

- Сынок... Мама-то, она... Она ведь умерла, сынок.

Что говорит этот человек? За тридцать пять лет он так и не выучил толком язык своей жены!

- Мама – что? - переспрашиваю я. - Говори правильно, пап!

- Я и говорю, - дергает он бровями.