Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

Зыбкое свечение в воздухе… Я буквально протираю глаза, как от пыли: Хнорк – нет, он вовсе не кабан и, пожалуй, никогда им и не был. Я, говоря «сукк», понимала и, следовательно, видела иное, чем все прочие Живущие. А он был – лесной конь, толстомордый, длинноухий и грубовато-изящный. Его малое триадное племя было не совсем такое, как прочие коники. Клыки, что выпирали из нижней челюсти, выглядели устрашающе, но с некоторой долей комизма; подвижный розовый нос, чуть приплюснутый, сейчас был вздернут кверху в улыбке, челка скрутилась на лбу и поднялась дыбом, как рог у риноцероса, не костяной, а из грубого волоса. Но то все же был не носорог, а единорог, единорожек, он был почти несовместим с великолепной фриссой…

Но зато это был конь мира, тот самый почетный конь, что тогда привез БД в Шиле-Браззу. Те же клише и штампы не допустили меня увидеть чаемого Короля верхом на… ну, вы поняли… и я единственный раз увидела Хнорка правильно.

Я что, в самом деле так слепа? Нет-нет, было и нечто иное: пластическая природа всех Живущих под этим солнцем. Кони не прячутся в норы – разве что в пещеру, в те ясли, где, по преданию, родился Иешуа. И на той королевской охоте совмещение, мерцание обеих личин, клыкастого коня и рогатого кабана, должно быть, производило на андров страшноватое впечатление, завораживало почти до смерти. Я начала по-иному воспринимать ту живую картину первой встречи с Мартом, которую знала от Серены. Не погоня за довольно-таки беззащитным травоядным, а рыцарское состязание с неким исчадием: гороподобной лошадью-оборотнем. Если уж говорить о символе этого, тут скорее бы подошел темный жеребец Лесного Владыки из марийских сказок, блестящий, зловещий и налитой телом; художник на картинке изобразил у него во лбу костяной кинжал. А еще один символ – дважды и убийственно меняющийся Снарк Льюиса Кэролла. Недаром именно в таком роде я подсознательно прочитывала удивительное имя моего суккского друга.

Да уж, фриссе Иоле понадобилась вся отвага, чтобы ответить на приязнь такого чудища. Не меньшая, подумала я, чем Бэсу-Эмманюэлю – чтобы предложить лапу и сердце Снежной Псице, едва ли не всемеро большей себя.

И Эрмине – вернуться к запретному истоку своей извечной и извечно детской любви.

И Серене… И Артхангу… И Мартину…

Отчего я снова вернулась к Мартину? Почему он никак не идет у меня из головы – только потому, что не ушел пока из глаз? В его ревности к Данилю, в самом его предательстве было столько страсти и горения, столько ревности, вывернутой наизнанку братней любви, что любая женщина могла бы ей позавидовать. И стрелы ее – стрелы поражающие и неумолимые…

– Только бы детки не вышли рогатые и клыкастые, а так ничего, – говорила тем временем Иоланта, пригнувшись к уху суженого.

Мартин и Даниль стояли, держась за руки.

– Можно, я пойду вместе с тобой, брат? – говорил Март. – Я все время боялся того, как я похож на тебя, пыжился и отграничивал себя, желая провести разницу меж нами, но теперь я понял, как это страшно и как чудесно – быть двойником.

– Но ты все-таки не я. У тебя свои пути, как и у любого из Живущих, и эти пути пролегли по земле.

– Тогда все было напрасно, и дороги наши не пересекутся?

– Как знать! Мы идем вперед, не оглядываясь, и каждый наш уход из дома несет в себе зачаток возвращения, каждая разлука – залог свидания. Разве не пересекаются параллельные прямые, если провести их по небу, как по земле?

– Ну вот, – сказал Мартин всем, – я тоже есть я и никто иной: так же точно, как брат мой Даниэль. От этой печки приходится танцевать и из этой низины восходить. Ибо кто осмелится принять человека таким, как он есть, – во всей его низости и во всем величии – кто, помимо его самого или Бога? И кто, помимо Бога, знает, каков человек на самом деле?

– Только в один страшный день, – продолжал он, – эталон приблизится к человеку настолько, что тварь воочию убедится в своем несоответствии и несовершенстве; и ужаснется, когда ужасаться будет поздно для многих. Дряхлая позолота сотрется с кожи, но и сама кожа обветшает, а в прорывы воссияет Истинная Земля. Кто тогда устоит перед ее красотой и величием?

– Я знаю это, брат, – тихо подтвердил БД. – Я так давно это знаю – наверное, с начала мира!

– И нельзя удержать любовь рядом с собой. Миг любви – это такой же момент истины и прозрения о самом себе. Не обратить его ни в дружбу, ни в основание семьи, не воплотить в потомстве. За попытку – заплатишь самой любовью. Теперь ты лучше понимаешь меня, Серена? Я хотел извлечь пользу из своего желания к тебе; а ты… наверное, ты хотела успокоения души? И вот мы разрушили то, что еле начиналось. Возблагодарим судьбу, если в конце концов это выйдет к добру, а не к худу. Ты уже получила Урок Оставленного Дома, да? Я же, уйдя, вернусь в точку новой любви, более высокой, чему ты была лишь отражением, но которая сама отразит в себе еще большую вышину. Да, вы верно решили, дама Тацианна, лучше, чем я надеялся!

Он принял из моих протянутых рук котенка: наши кольца на мгновение соприкоснулись. Агнесса открыла глазенки и, наконец, узнала отца, но, наверное, решила, что он часть ее сна. Бережно опустил за пазуху, где она рефлекторно за что-то там уцепилась.

– А теперь я буду прощаться с дамой Тати, – внезапно Мартин подвинулся ко мне так близко, как мог, и глянул прямо в лицо, так что я не успела, по всегдашней учтивой манере Живущих, отвести глаза, а потом и не смогла. – В первый и последний раз я назову ее «ты», потому что она для меня одна такая на свете; поэтому пусть не обижается…

– Дама, ты говорила мне, что истые кхонды не любят смотреться в зеркало, но только в глаза друг другу? Я бы сказал: посмотри в мои зрачки, но ты в них перевернута. В них ты увидишь себя седой: но ведомо ли тебе, что седина, подобная этой, означает не старость, а лишь умудренность жизнью?

– Еще я знаю от тебя, – продолжил он, – что кхонды любят смотреться в воду, но вода текуча, она смывает с себя отметки времени. Ты увидишь себя молодой, но подумаешь – морок; и не поймешь, какая сила влечет меня к тебе такой, как ты стала. Но посмотри в серебряное зеркало луны, в золотое зеркало солнца: в серебре отразится красота твоих черт, в золоте – тепло твоей души. Я хочу, чтобы ты узнала в себе ту, о ком ведаю я: прекраснейшую и достойную любого чуда. И поверила мне, что я не лгу. Ибо какая мне в том ныне выгода?

Мартин уже завладел и моими руками, и всеобщим вниманием. А я – я плакала, почти того не замечая, первый раз в этой жизни не думая ни о своем достоинстве, ни о том, к лицу ли мне эта влага и это гримасничанье. Вообще ни о чем не думая… Как я, такая всеведущая, не понимала: что иное тянуло его к Серене, что привлекало, если не отблеск моего естества? Что заставляло искать моего общества, что подсознательно раскалывало династический союз с младшей и притягивало к старшей… все время, вплоть до дня сегодняшнего суда?