Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

– А как вы уйдете? – настойчиво повторила моя невестка.

– Что меня привело – то пусть и уведет, – сказала я.

– Сон? Вы мастерица их видеть.

– Может быть. И нечто в этом сне.

Говоря так, я будто стремительно плыла против течения моей жизненной реки, со стороны наблюдая притоки и разветвления, – на сей раз почти к самому истоку. Та теплая и темная вселенная с камином, где находились обе мои молодые, вначале виделась параллельно со зрелищем дороги, но потом рассеялась.

…Я оказалась на поляне моего Леса. Зима уже кончилась, снег почти весь стаял, и влажные травы выкуклились из-под темного и рыхлого льда. Я их узнавала, повторяя детские слова и имена: жемчужница, тысячелистник, подорожник, богородичная травка, заячья капуста, калачики, фиалка… Наклонилась, и между моих рук оказалась лунка, что курилась чистым, дурманящим дыханием земли.

…Уперлась в траву ладонями, сидя в позе лягушонка. Вокруг толпились мои приятели, мальчишки и девчонки, и подначивали:

– Как, слабо́ тебе, Татьянка, через голову кувыркнуться?

Я и сама знала, что слабо́. Надо сделать какое-то трудноуловимое движение в самом начале кувырка, сразу после того, как оттолкнешься от земли; в контексте моих физкультурных способностей это было все равно как энергично шевельнуть ушами разок-другой. Строго говоря, вертеться-то я вертелась, но с чувством, что качусь не так и вообще не туда: сядешь, глаза откроешь – и копытца отброшены куда-то вбок, и место прежнее, неизменное. Шею, наверное, боялась свихнуть.

Еще я накрепко запомнила, как однажды сверзилась с чердачной лестницы. На площадке тамошней двери я любила стоять, как на капитанском мостике или наблюдательной вышке: то была моя личная башня слоновой кости, откуда особенно хороши казались остроконечные жестяные своды поселковых дач, купы светло-зеленых яблонь и лип, а вокруг – темная оторочка леса. Ступеньки на лестнице были широкие, в две ладони, перила крепкие – и как меня угораздило поскользнуться! Тогда я совершила добрый десяток идеальных кувырков, но вместо аплодисментов и похвал получила солидную порцию бабкиной ругани: зачем оступилась? Почто под ноги не глядела?

Но сегодня меня окончательно достали. Я оттолкнулась обеими ногами, уперлась лбом и макушкой – и пошла, будто колесо или ежик, на этот раз почувствовав, что получается именно то, что надо… быстрее и быстрее.

Наконец я остановилась, развернулась и села, скрестив ноги.

Вокруг стояла вовсе не зеленая Детская Страна, не Истинная и Неподдельная Земля моей мечты, но ровная пустыня под ослепительным изжелта-белым небом, которое было, тем не менее, едва ли темней песка. Ни кустика, ни ветерка, хотя песок лежит пологими ступенями или волной вокруг скальных обломков разной формы и цвета: черных как уголь и бурых со вкраплениями желтого стекла или янтаря, розовато-рыжих с прозеленью, благородно-серых, белых с желтизной, тона выцветшей бирюзы. Это были живые камни, о таких рассказывала мне Серена, они принимали в себя излучения своего светила и обращали в свою силу – медленно, день за днем, год за годом, столетие за столетием; очищали воздух от скверны и выдыхали чистым; готовили этот мир к принятию новой жизни. Метеоритная и звездная пыль оседала на них, чтобы стать плодородной почвой. Это был сад камней, подобный тому, что у храма Рёандзи, и камней было сто. Я совершенно точно знала об этом, хотя сразу было видать только девяносто девять: ибо один, как всегда в таких садах, оставался скрытым, а имя его – неизвестным.

Свет здешнего солнца был невыносим и сладостен.

– Только кажется, что здесь нет никакой жизни, – говорил внутри меня голос, похожий на тот, которым Эрбис читал урок моей дочери. – Напротив, сама пустыня – это и есть жизнь. Сад ста камней. Сад тысячи расходящихся дорожек. Лес тьмы возможностей. Неисчерпаемость мириада свершений.

– Там, откуда я пришла, такие сады были у храма, – спросила я, повторяя абсолютно неизвестный, однако кем-то во мне записанный ритуал. – Где же храм?

Невидимый смех.

– Слушай.

Эти стихи тоже оттуда, откуда ты явилась. Поняла теперь?

– Поняла. Ты ответил на мой вопрос, только не знаю, чем именно. Кто ты, Говорящий?

– Я тот, кто остается, когда все без изъятия вещи исчерпывают себя до конца.

– Значит, здесь ты снова скрыт за образами? Ведь даже пустыня много больше, чем ничто.

– Разве тебе нужно ничто? Я думал, твоей жажде и всего не хватит!

– Ты прав – и не прав. Помнишь, как ты спросил святого Фому, чем его вознаградить за труд по приспособлению Философа и Комментатора для средневековых римских мозгов? «Чего ты хочешь?» – разве не так ты спросил его? И он ответил: «Тебя». Потом, наверное, посопел-посопел – Фома ведь был дядюшка тучный, за то и прозвали его еще в студенчестве Быком – и подчеркнул: «Только тебя».

– Ну, замахиваться на такое тебе рановато. Не выдюжишь.

– Сама распрекрасно знаю. Я только объяснить хочу. Впрочем, ты и без того понял: мне даже не объяснять – поговорить охота.

– Тогда говори.

– Скажи, ведь наш мир… наш уютный домашний мирок, что пригнан к нам, как уверяют ученые, всеми своими константами… он тоже записан внутри этих камней, в этом песке и сиянии?

– Ты и права, и не права: потому что свой мир каждый из живущих творит сам. Но никто не бывает один, даже если б он смог, распевает твой любимый поэт, и Миры Живых сплетаются в целостную картину, почти всегда наивную, изредка причудливую, но всегда претендующую на связность, соразмерность и логичность. Однако ни один из таких миров не обладает подлинной достоверностью: все они даны вам в оправе ваших ощущений, проходят через призму вашего телесного несовершенства, и вы, люди, не столько воспринимаете реальность, сколько создаете ее в качестве квазиреальности. Стоило одному нищему английскому епископу в качестве гипотезы допустить субъективность существования мира, как едкая кислота мысли начала все больше разъедать ткань бытия. Она ведь такая тонкая даже здесь, в Месте Бытования Свернутых Сущностей.