Райво Штулберг - Химеры просыпаются ночью

А когда рассвело, удалось как следует рассмотреть то, что прежде было моим телом. Полностью раздеваться не стал, но и поверхностного осмотра голых участков хватило… Практически везде вместо кожи бугрилось нечто черное, потрескавшееся, на сгибах обнажавшее розовое мясо. Кое-где кровоточило, но было совсем не больно. На месте отвалившихся пальцев шевелились короткие обрубки, которыми, тем не менее, удавалось вполне ловко ухватить, переложить… А стрелять — увы — автомат попросту вываливался из ладоней; к тому же, короткая культя не доставала до спускового крючка.

Проходя же мимо уцелевшего оконного стекла, удалось рассмотреть и лицо. Нос на месте, только разбух; глаза провалились глубоко в череп и вращались внутри — будто в черных ямах. Губы превратились также в черные окостенелые наросты; впрочем, это чувствовалось и прежде: когда касался их языком.

Но — странное дело — эти изменения не вызывали ни отвращения, ни ужаса. Скорее уж любопытство: что же все-таки происходит и чем закончится? Тем более, ничего не болело. Напротив, ощущался прилив сил и необычайной бодрости, несмотря на бессонную ночь, проведенную за разделыванием туш.

Кстати, о тушах… с наступлением дня, снова принялась капель, так что пришлось закопать припасы еще глубже. Разжигать костер нужды не было: холода не ощущалось вовсе. Да и от сырого мяса с душком больше не воротило. Наоборот, оно казалось сочным и ароматным. Какое наслаждение, когда плотный гнилостный запах щекочет ноздри, проникает в самый желудок, пропитывает каждую клеточку организма… Думаю, если б оплыло и совсем потекло, стало гораздо вкуснее.

А вечером послышались голоса.

Их было трое — рослых, упакованных в боевые комбезы — мужиков. Скорее всего, вояки, хотя, могли быть и из группировки. Шли, озирались по сторонам, поминутно останавливались, настороженно обводили окружающий мир дулами черных винтовок. Будто это могло спасти их.

Прыжок — и один с оторванной головой по инерции побежал прочь, брызжа багровыми ошметками, потом рухнул навзничь, закрутился-завертелся в сугробе, будто все еще не веря в случившееся. А в это время второй уж отчаянно пытался впихнуть в живот собственные кишки.

Третий их товарищ оказался немного проворнее: успел выпустить очередь. Не попал. Через мгновение вырванное горло его сочно чавкало и булькало жирными пузырями крови.

И это было мясо, много мяса, свежего. И еще — теплая, все еще пульсирующая в организме — кровь.

Сочное дрожащее сердце трепетало в зубах, приятно щекотало небо.

Если будет достаточно мяса, я согласен провести остаток дней в этом месте.

Давно стоят морозы, но холода нет. Короста на теле разрослась настолько, что оно совсем потеряло чувствительность. Ороговелые наросты защищают не только от холода, но и от прочих напастей. Однажды даже спасли от ножа.

И при всем при этом — необычайная, небывалая мощь внутри. Можно прыгать на многие метры и бегать, обгоняя собак, коих здесь водится в изобилии. Но псина не вкусна и жестка. Да и зачем она? Гости здесь — не такая уж и редкость. Они думают, что заблудились. Как раз наоборот: они нашли себя. Только не понимают этого. Если бы поняли… но что толку размышлять об этом. Они ничего не понимают, только стремятся поскорее выбраться отсюда. В моменты сытости можно даже понаблюдать за ними. Но конец их предрешен. Если бы они только поняли… Но они не понимают.

А смотреться в оконные стекла больше нет смысла.

Людка шла по снегу, опустив голову. Мне так захотелось, чтобы она оглянулась и назвала меня по имени. Если бы я только помнил свое имя. Оно у меня было. Но я забыл его. Я многое забыл здесь, да так и не вспомнил. Но Людку помнил. И ветки того дерева у подъезда помнил. И они еще тогда звенели, словно стеклянные. А она остановилась под деревом на холме и стала смотреть вверх. Она их тоже помнила, знаю, что помнила. Даже снег вокруг — почти такой же. Только фонарей не хватает.

И я со всех ног помчался к ней. Мне всего лишь хотелось, чтобы она назвала меня по имени.

Когда оказался на холме, Людка вдруг пропала. Была огромная, синюшная мертвая голова с полузакрытыми глазами.

Ярость вырвалась из груди. Прыжок — и острая короста, выросшая вместо пальцев, уже разрывает лохматую грудь. Страшная боль пронзает все тело. Боль вернулась — впервые за последнее время. Хрустит, ломается, чавкает, трещит… Мы рвем друг друга в клочья: кто раньше успеет. Но боль озлобляет, делает силы неистощимыми.

Ночью разбушевались Электры. Быть Выбросу. Но толстые бревенчатые стены защитят. Вскоре небо бушует багровым штормом. Из-под земли долбит и долбит. Если здесь пришли искать убежище сталкеры — как это бывало уже не раз — скоро будет мясо.

Вскоре показался один из тех шаров. Такой же полупрозрачный, зыбкий, как и раньше. Струи дождя не обволакивали его, как обычную аномалию, но будто проваливались внутрь и исчезали там.

«А вдруг и правда…» — подумал Пингвин. Он понимал, что одному здесь не выжить. К тому же, в памяти постоянно всплывало ночное чудовище, которое он видел, когда ходил к оврагу. Но кто мог поручиться за то, что этот яйцеголовый шизик просто не двинулся: сунулся же его кореш в удавку. А вдруг и этот сам себя избавить ото всякого головняка сразу и решил… И ведь молчал, сволочь, ни слова за всю дорогу не сказал.

А тут еще эти зомби… То ли откуда-то повылезали вдруг, то ли ими тут целый лес кишел, да до поры до времени не было видно.

Но на дне мешка ждали своего часа плотные пачки купюр и придавали уверенности в будущем. Только кому эти деньги нужны здесь? А там — туда еще дойти надо. До Хана половину Зоны топать и не стать очередной зарубкой на прикладе у какого-нибудь долговца.

Только все планы рушились на глазах. Позитив сначала увязался, потом Бес едва не помешал, в эту чертову дыру загремел, чудовище; затем, вроде бы, все начало налаживаться — так нет же! Тополь-урод повесился, зомби… и вот теперь этот академик прет в аномалию. Надо во что бы то ни стало удержать его. Если потребуется, ноги перебить, только чтоб не прыгал.

Пингвин уже и сам не отдавал себе отчета в том, почему необходимо задержать ученого. Пусть бы он сиганул и сгинул в своей аномалии, но — потом, как-нибудь позже, не прямо сейчас.

— Стой сволочь, пульну тогда, — Паша скинул с плеча автомат и щелкнул затвором. Митин даже не оглянулся; то ли не слышал, то ли ему было все равно.

Пингвин выстрелил в воздух. Митин остановился и повернулся перекошенным от ярости лицом:

— Что ты ко мне прицепился? Ссышь — так и ссы себе, а я все равно пойду. Мне все равно, от твоей пули погибнуть или в аномалии, или сгнить тут заживо. Ты кто вообще такой и откуда взялся? Я тебе сразу не поверил, еще тогда, когда с собаками.