Райво Штулберг - Химеры просыпаются ночью

На крыше соседнего здания установили станковый гранатомет.

— Хана теперь каменщикам, — заметил кто-то, — и в атаку ходить не надо будет.

— Хана — не хана, а потреплет знатно!

Оконные провалы универмага были черны и пустынны.

— Где ж вы засели, гады, вылезайте, — говорил про себя Кабан, рассматривая в бинокль изуродованные вчерашним боем стены, пробоины, окна… Универмаг словно бы вымер, но было ясно: стоит только долговцам подняться в атаку — мгновенно эти стены и дыры ощетинятся отчаянным огнем с яростью, на которую способны лишь обреченные.

Бледное утро занималось белесым солнцем, ветер погнал по небу низкие обрывки черных туч. Кабану показалось, что в одном из проемов мелькнула быстрая тень. Да нет, не показалось, там точно кто-то был.

— Ну-ка, пощупай мне вон то окно, — указал он гранатометчику в то место, где промелькнула тень.

Хлопнул выстрел, первая граната грохнула о стену, за ней последовала вторая и точно влетела в окно. Взрыв вырвал из проема клубы дыма и пыли вперемешку с обломками. И вдруг весь универмаг, казалось, ощетинился огнем. Кабан едва успел упасть за какой-то выступ, как над головой прожужжали раскаленные свинцовые шмели; гранатометчик схватился за шею и повалился навзничь.

— Что там у вас? — захрипело в наушнике.

Кабан матерясь втиснулся глубже за выступ.

— Они тут повсюду точек напихали, не подойти!..

Но огонь стих так же внезапно, как и начался. Будто по команде. Монолит всегда был организованной группировкой, во многом превосходя по дисциплине даже Долг. Но, чтобы прекратить столь массированный залп в мгновение ока, требовалось поистине фанатичное подчинение.

— У меня один двухсотый, — сказал Кабан.

— Понял, — сказал наушник, — тогда пока отбой, не суйтесь там зря.

— Отбой, твою мать, — сплюнул Кабан. Предстояла, вопреки ожиданиям, довольно трудная работенка. Монолит, несмотря на вчерашние чудовищные потери, готов был огрызаться до последнего. Эти не сдаются. Никогда. Что же творилось тут еще вчера, когда силы «каменных фанатиков» были свежи и крепки, — и представить невозможно…

— Ща мы их размолотим, — сзади подполз Прапор, — они уж там, поди, последние патроны считают.

— Что-то не похоже, что последние…

— А они всегда так: пока могут — дерутся, как бешеные. А как патроны заканчиваются или к стенке прижмут — так на колени падают и молиться начинают. Уж я-то их знаю, повоевал.

— И я воевал, — нахмурился Кабан, — лютые черти. Молиться — говоришь — начинают? А на моих глазах один такой набожный с ножом на Барсука бросился, а Барсук в экзобронике был… А ты — молиться…

Кабан осторожно высунулся из-за своего укрытия и снова посмотрел в бинокль. Голые стены, все те же безмолвные черные пробоины и окна… Даже не верилось, что всего минуту назад оттуда поливало шквальным огнем.

— Бура, что у тебя?

— Все тихо. Готовность один.

— Тогда по ракете начнем из тяжелого. Потом по зеленой штурм.

— Понял. По ракете. Потом по второй штурм.

Кабан спустился в вестибюль, бойцы замерли в ожидании.

— Шевцов, пулей на гранатомет. Станок оттащи на другую позицию, по той, кажись, снайпер работает. По ракете начнешь.

— По какой цели?

— По всем, там они везде — цели. Засели, как в осятнике, так что бей по окнам.

И Шевцов без лишних слов испарился на крышу.

— Я готов, — доложил вскоре по радио.

— Ну что, ребятки, пора бы заканчивать, а то к обеду на базу не вернемся — весь суп без нас схарчат. За живого монолитовца сразу бригадного — я обещаю.

— А за мертвого? — откликнулся кто-то.

— А за мертвого я тебя лично поцелую туда, куда тебя еще никто не целовал.

— Ну все, Кабан, мой рот заранее, скоро целовать заколебешься!

Грохнул смех.

— Так, так, молодцом, — одобрительно кивнул Кабан, высунул из окна руку с ракетницей, красная вспышка с шипением ушла в серое небо, и вслед за этим загрохотало, казалось, со всех сторон. Воедино слились разрывы гранат, стрекотня автоматных очередей, грохот рушащихся перекрытий. Универмаг стоял, окутанный облаком пыли и дыма, только короткие вспышки обозначали огневые точки противника.

— Запоминай, откуда долбят, — указал на них Кабан, — потом как раз туда и мы вдарим.

Но Шевцов наверху, похоже, и сам все понял: одна за другой, в сторону вспышек летели гранаты. И тут вакханалию перестрелки перекрыл еще более мощный грохот, от которого земля под ногами содрогнулась и завибрировала. Никто сначала не понял, откуда он исходил; когда же над универмагом — словно ядерный гриб — вспучилась громадная черная туча и начали проседать стены, стало ясно: обрушился почти весь второй этаж.

— Получили сволочи, — удовлетворенно хмыкнул Кабан.

Тут и гранатомет на крыше умолк. Видимо, закончились боеприпасы.

— Пустой, — раздалось в наушнике.

— Видел я головорезов, ребятки, но таких, как вы, еще поискать надо, — громко произнес Кабан и махнул автоматом, — а пошли, покажем камнезадым, кто здесь главный!

В небо взлетела вторая ракета — и вся группа человек в пятьдесят со свистом и диким криком хлынула через проломы и окна. В универмаге заработал пулемет — берегли, значит, для атаки. Но остановить озверелый штурм и он был не в состоянии. К тому же, с противоположной стороны пошла группа Буры. Смятые остатки Монолита огрызались недолго. Через четверть часа все было закончено. В плен фанатики не сдавались, предпочитая покончить с собой; только раненые корчились, засыпанные обломками камней.

Кабан перешагивал через разорванные трупы в черно-белых лохмотьях камуфляжа, искореженные куски каких-то конструкций, завалы… и в который раз спрашивал себя: что же все-таки заставляет драться настолько яростно, фанатично? Вера? Выжженные ли мозги? Или нечто другое, что стоит выше всего и недоступно пониманию отсюда, из этих обгорелых руин?

Он повоевал много на своем веку, но ни на Кавказе, ни в Афганистане не оказывали столь ожесточенного, безысходного сопротивления, как эти смертники в Припяти, свихнувшиеся на своем Небесном Камне.

Тут странное оранжевое пятно в дверном провале привлекло внимание Кабана. Он подал команду рукой: внимание! Там, согнувшись в три погибели, на корточках сидел полностью седой человек в комбинезоне ученого. Человек судорожно трясся, но не произносил не звука.

— Эй, — окликнул его Кабан.

Это явно не был адепт Монолита. Быть может, раб или даже предназначенный в жертву. От этих свихнувшихся сектантов можно было ожидать чего угодно.

Но человек по-прежнему не издал ни звука, только продолжал мелко трястись. Бойцы подошли ближе. Кто-то тронул его за плечо. Человек в комбинезоне резко вскинулся и обратил к ним свое почерневшее обезумевшее лицо. И тут стало понятно, отчего его трясло: он — смеялся.