Филип Фармер - Т. 11. Любовь зла. Конец времён. Растиньяк-дьявол

Потрясенный этим внезапным открытием, Хэл сошел с конвейера. Ему хотелось поскорее убраться подальше от них всех; хотя в душе и шевелилось смутное желание извиниться за свою внезапную ненависть. Но еще больше ему все же хотелось передушить их всех — скопом и в розницу.

Пару шагов от самодвижки, и вот перед ним уже пластиковое крыльцо пали № 30 — резиденция университетской корпорации. Но и внутри здания он не почувствовал себя лучше, хотя желание извиниться перед теми, на конвейере, уже прошло: какое им дело до его настроений! Да они вообще могли не обратить внимания на предательский прилив крови к лицу!

«Все это чепуха», — сказал он сам себе и тут же прикусил язык. Да заметили они все! Просто они сами так же, как и он, страдают от тесноты и испытывают к нему не большую симпатию, чем он к ним. Так кто осмелится бросить в него камень? Он отличался от них лишь цветом одинаково скроенной формы и эмблемой своего ранга на груди — стопа с двумя крылышками. Единственным различием между мужчинами и женщинами было то, что женщины носили юбки до пят и сетки на волосах. Да еще некоторые по старинке прикрывали лица вуалями: как правило, это были дамы старшего поколения и консервативная молодежь. Но последнее время мода на вуали стала отмирать, хотя общественная мораль и восхваляла этот обычай и оплакивала его уход.

Хэл мимоходом здоровался со знакомыми, не останавливаясь, впрочем, для разговора. Издалека он увидел своего начальника доктора Ольвегсена и замедлил шаг на тот случай, если доктору захочется с ним поговорить — здесь он был единственным, с кем Хэлу нельзя было допустить даже намека на непочтительность, чтобы потом сильно не пожалеть об этом.

Доктор, к счастью, был чем-то занят: он издалека помахал Хэлу рукой, крикнул. «Алоха!» — и растворился в толпе. Профессор был консерватором и до сих пор использовал жаргон своей юности.

Ярроу вздохнул с облегчением. Он вдруг понял, что ему сейчас намного легче было бы общаться с его франкоязычными друзьями по заповеднику, чем с кем бы то ни было здесь. Может быть, завтра все будет иначе. Но сейчас…

Хэл остановился у лифта, ожидая, пока лифтер расставит пассажиров в очереди в зависимости от их ранга. Как только подошла кабинка, лифтер повернулся к Хэлу со словами: «Вы первый, абба».

— Хвала Сигмену! — отозвался Ярроу и шагнул внутрь, прижавшись к стенке в ожидании, пока будут впущены все остальные. Лифтер был мастером своего дела: он работал здесь долгие годы и знал многих в лицо. Он был просто обязан быть в курсе всех повышений и понижений в должности, иначе при малейшем нарушении этикета на него бы подали рапорт. То, что он продержался здесь так долго, свидетельствовало — он хорошо знает свою работу.

В кабине спрессовалось уже около сорока человек, лифтер постучал кастаньетами, дверь закрылась, и лифт рванул вверх с такой скоростью, что у многих подогнулись колени. На тринадцатом этаже он остановился. Двери открылись, но никто не вышел и не вошел; сработал оптический механизм, и лифт снова устремился вверх.

Первые несколько остановок почти никто не выходил, потом как-то сразу стало свободнее — вышла почти половина. Хэл наконец выдохнул: до сих пор здесь было тесно, как на улице или на нижнем этаже. Только здесь все молчали, словно десятки набитых в лифт людей ожидали гласа с небес или хотя бы с потолка кабинки. Наконец двери открылись на этаже Хэла.

Коридоры здесь были не шире пятнадцати футов, но считалось, что этого более чем достаточно. Хэл тихо радовался тому, что никого не встретил: стоило ему поболтать с соседями хотя бы пять минут, его бы тут же занесли в списки неблагонадежных. Любой разговор подразумевал недомолвки, а недомолвки подразумевали неприятности, прямым следствием которых были объяснения с блок-иоахом[4]. А дальше только Предтеча знает, к чему это могло привести.

Он прошел сто метров и остановился у дверей в свою пака, охваченный внезапной робостью. Сердце заколотилось, а руки задрожали. Ему захотелось развернуться и бежать назад к лифту.

Но он удержал себя усилием воли на месте, убеждая себя в том, что его поведение многоложно, что он не имеет права испытывать подобных чувств, вернувшись домой после долгой командировки. Тем более — он напомнил себе — Мэри вернется домой не раньше чем минут через пятнадцать.

Он толкнул дверь (конечно же, на профессиональном этаже не было дверных замков) и вошел. Стены замерцали и, набрав полную мощность, обрушили на него радостный гвалт ведущих — это включилась трехмерка. Хэл подпрыгнул от неожиданности и со словами «Великий Сигмен!» рванулся вперед и вырубил звук. Он догадывался, что это штучки Мэри. И хотя он много раз предупреждал ее, что это его нервирует, она назло ему продолжала ставить трехмерку на автоматическое включение.

Хэл решил, что на сей раз он ей ничего не скажет. Может, если она увидит, что он больше на это не реагирует, то перестанет включать эту тарахтелку.

Хотя, с другой стороны, она может задуматься о его внезапной перемене. И начать его расспрашивать до тех пор, пока он, окончательно потеряв голову, не наорет на нее. И тогда, чтобы закрепить победу в этом раунде, она, вместо того чтобы криком ответить на крик, продолжит атаку ледяным молчанием и страдальческими взглядами, чем окончательно выведет его из себя.

А затем она, конечно же, будет должна, «как бы это ни было для нее тяжело», исполнить свой скорбный долг и в конце месяца изложить все это в мельчайших деталях иоаху. Что добавит еще один (а может, и не один) черный крестик в его Моральном Рейтинге, и ему снова придется лезть вон из кожи, чтобы его поднять. А он уже и так безумно устал вечно карабкаться за Рейтингом, к тому же это отнимало у него время и энергию, нужные для его (отважится ли он признаться в этом даже себе?) особых планов.

Но даже когда он объяснял ей, что именно она задерживает его продвижение по службе и, следовательно, не дает ему зарабатывать больше денег и перебраться в пака побольше, она разражалась сопровождаемой тяжелыми вздохами риторической тирадой: неужели же он провоцирует ее на подобное многоложество? Он что, хочет, чтобы она скрывала правду и лгала при любой возможности? Нет, она не верит, что он хочет подвергнуть их обоих смертельной опасности! Увы, никогда им не сподобиться лицезреть светлый лик Предтечи и никогда-никогда… И так далее, в том же духе, не давая ему вставить слова в свое оправдание.

А еще она очень любила вопрошать, за что он так ее не любит. А когда он уверял, что любит, раздавалось: «Нет-нет и еще раз нет!» Тогда он, в свою очередь, спрашивал, уж не считает ли она, что он ей врет. Ведь если она называет его лжецом, он обязан будет донести об этом иоаху. Тогда она ударялась в слезы и с полным отсутствием логики кричала ему, что если бы он действительно ее любил, то и думать бы не смел на нее доносить. А когда он ловил ее на противоречии и пытался ей доказать, что и с ее стороны доносить — это просто нешиб знает что, она отвечала лишь бурными рыданиями.