Сергей Николаев - Записки ангела

— Не на мальчика, Антоний Петрович… — куражась, хихикал я. — Так что называйте-ка сумму посолидней…

Я поставил чашку на стол, скрестил руки на груди и притворно-высокомерно откинул голову.

— Да какую же посолиднее? — все еще пытался улыбаться Антоний Петрович. Я даже позавидовал его выдержке. — Может быть, сами, Константин Иннокентьевич, назовете, сколько хотите…

— Назвать? — молвил я. — Это, пожалуй, можно… Отчего же не назвать… — Я выдержал паузу, в течение которой обвел присутствующих взглядом, стараясь предположить, что изобразится на их физиономиях в следующий момент. Лица были напряженно-внимательны, как у игроков в Монте-Карло. — Отчего же не назвать… Половину того, что в пакете… — проговорил я ледяным голосом, и тут же услышал хруст раздавленной чашки. Это Быгаев не вынес испытания и, смяв мощной десницей сосуд, в ярости замахивался на меня обломками оного. Другие члены хлыновской мафии хотя и не поднимали рук, но, я чувствовал, готовы были искусать, разорвать, истоптать и так далее. Я сидел как на иголках, ожидая всего чего угодно. Я уже даже прицелился к окну, чтобы в случае нападения вылететь вон. Но Быгаев, изобразив на лице трагическую мину, все же сдержал себя и, прорычав нечто дикое, опустил занесенную руку.

— Ну, это уж слишком. Костя… — подвел итог пронесшимся в головах мафиози мыслям Антоний Петрович. — Слишком… Уверяю вас… Вы же сами понимаете — этого мы сделать не можем.

— А сколько можете? — начинал уже уставать я.

— Ну, две, допустим… — протянул через силу Антоний Петрович.

— Ну уж нет, — задохнулся я от притворной злобы, — и не надейтесь…

Я поднялся, подошел к окну и вскочил на подоконник. Пора было кончать этот плохой спектакль.

— Половина того, что в пакете… И ни рублем меньше. Считаю до трех… Раз, — начал я счет, будучи в полной уверенности, что компания не согласится на мои условия, — два… — Тишина в комнате стала стеклянной. — Тр…

Но не успел я выговорить последнюю букву, как Антоний Петрович сорвался с места и, подбежав ко мне, схватил за брючину.

— Стойте! Не улетайте! Мы должны обсудить, мы должны взвесить…

Он почти силой стянул меня на пол, потащил к двери, потом, открыв ее, вытолкал из комнаты.

— Подождите… Мы живо… Минуту, не более…

Я остался один в темном коридоре. Признаюсь, дядюшка, страх объял меня. «А может, это ловушка? Может, они сейчас что-нибудь придумают, как-нибудь выкрутятся, а меня, как свидетеля, свяжут, рот паклей заткнут и того…» Я уж и договорить-то боялся, что они со мной могут сделать. «Доигрался, Костя, — корил я себя, — пошутил немножко и хватит, и сматывался бы, а то нет, до истерики захотел довести… Вот теперь расхлебывай, трясись… Как же отсюда выбраться-то?» Я стал, ощупывая стену, медленно продвигаться по периметру, надеясь найти хоть какую-то лазейку. Но, пройдя до угла, вдруг коснулся руками чего-то теплого, вздрогнувшего от моего прикосновения и, испугавшись, отскочил в сторону. Но тут услышал голос, так хорошо знакомый мне:

— Костя, не пугайся… Это я… Соня…

— Ах, Сонечка, — обрадовался я, — милая, прошу, выведи меня, я не нарочно, я пошутил, а они, они могут… Я боюсь… Я ведь знаю все… Но я буду молчать… И я завтра же уеду…

— Что ты, Костя, — обхватила Сонечка ладонями мое лицо. — Что ты… Куда выпустить? Зачем? Никуда не уходи… Я все знаю. Я слышала. Они согласятся… Да… Не бойся…

— На что согласятся, Соня? Что ты говоришь?

— На двадцать пять тысяч согласятся… Я знаю! Я все знаю. Иначе папе тюрьма. Ты не уходи, Костенька, ты соглашайся. И я буду твоей, с тобой, мой милый…

— Что ты, Сонечка? — отвел я ее руки. — Что ты говоришь? Понимаешь ли ты? Чтобы я — с ними?! С этими ворюгами? Ни за что и никогда? Я честный человек и горжусь этим…

— Тогда что же выходит, Костя? Значит, ты хочешь, чтобы моего папу посадили?

— Я не кровожадный, Сонечка, и я этого не хочу… Выпустите меня… И я завтра же уеду…

— Ты-то уедешь… А я останусь… Совсем одна, совсем беззащитная, никому не нужная… И после того, как папу заберут, мне нечего больше будет делать, кроме как выйти за Любопытнова… — Сонечка горестно вздохнула. — Неужели допустите вы, чтобы эти руки, эти плечи, все, что может принадлежать вам, ласкал другой мужчина? Неужели допустите. Костенька?

Голова моя вмиг заболела от Сонечкиных слов, и картины одна кошмарней другой встали перед глазами — Любопытнов ласкает Сонечку, кофточку на ней расстегивает, волосы шелковые распускает… Нет, нет, нет, я не мог этого допустить, не мог, хоть бы даже весь мир пошел прахом, и тогда, рванувшись к любимой, заключил ее в объятия:

— Хорошо, хорошо, милая, — зашептал, безумный от ревности, — я полечу, я спасу вашего папеньку. И никаких денег мне не надо. Я сделаю это для вас, только для вас… Но прежде ответьте мне на вопрос… Ваше письмо? Вы ведь писали, что никогда… Потому что у меня крылья…

— Да ладно, уж бог с тобой, летай… — потерлась Сонечка щекой о мою щеку. — Летай, коли без этого не можешь… Что нам, слабым женщинам, остается делать с вашими мужскими причудами? Только терпеть их… Но коли уж ты взялся за это, коли не можешь без того, чтоб не взвиваться под небеса, то, я думаю, тебе не в Дерибрюхове надо жить, а в Москве… Что сможешь ты сделать в деревне? Да ничего… А что сможешь в столице? Всё! Библиотеки, театры, институты будут у тебя под рукой… Лучшие люди страны могут стать твоими друзьями, твоими союзниками… Ты представляешь, что сможешь ты сделать там?.. Да ты всю страну можешь изменить, весь народ осчастливить… Так что, мне кажется, от денег нет смысла отказываться… Их надо брать… На них мы сможем купить квартиру.

— Но, Сонечка, милая, это же низко — помогать воровству… Как же можно?

— Ну и что? Да ты в неделю с лихвой искупишь свою вину перед людьми… Зато какую пользу сможешь ты приносить народу…

Неожиданно Сонечкина мысль открылась мне во всей своей изуверской красоте. «Действительно, — подумал я, — а ведь она права. Один раз обмануть, зато потом какие великие, какие прекрасные дела смогу делать я… Конечно же, это компромисс. Но ведь я делаю это не для себя, а для общей пользы. И поступок мой не самоцель, а тактический прием, потому что есть компромиссы и компромиссы… Это не мною сказано… Лететь, надо лететь и деньги брать, а завтра же, немедля, двигать в столицу…» Понимал ли я, дядюшка, что обманываю самого себя? Нет, не понимал, я был будто одурманен, я даже дрожал от великих событий к великих дел, которые ждали меня. Будущность моя представлялась мне великолепной. (Наверное, и вправду наелся я, сам не ведая того, валерьянового корешка с концентратами из «Универсама»!)