Стивен Кинг - Несущая огонь

Седака же был словно заговорен. Обломки и горящие щепки облетали его стороной. Огромный крюк, на каких подвешивают тюки, вонзился в землю своим беспощадно острым концом в каких-то сантиметрах от его ноги. Металл еще был раскален докрасна.

Дыра в конюшнях зияла такая, будто в этом месте заложили не один пакет динамита. Рухнувшие и еще охваченные пламенем стропила образовали черную яму метров восьми в диаметре. Основная масса обломков, выбитая, как пробка, взрывной волной невиданной силы, обрушилась на большую кучу компоста и устроила целый пожарище; занималось и то немногое, что уцелело от задней стены конюшен.

Седака слышал, как храпят и ржут лошади, видел, как зловещие оранжево — красные языки пламени пожирают сухое сено, врываясь на второй ярус. Это было все равно что увидеть ад в иллюминатор.

«Все, — решил Седака, — с меня хватит».

Одно дело совершить налет на безоружного почтальона в тихом месте и другое…

Джордж Седака зачехлил пистолет и обратился в бегство.

Растерянная, она никак не могла осмыслить происходящее.

— Папа! — кричала она. — Папа! Папочка!

Все размыто, призрачно. Горячий удушливый дым и красные вспышки. Удары копыт в дощатые двери. А засова уже нет, и двери настежь. И лошади вырываются.

Чарли, упав на колени, искала отца, искала на ощупь, а мимо проносились лошади — тени, абрисы лошадей. Обрушилась балка в снопе искр, и сразу вспыхнуло сено в каком-то стойле. В меньшем отсеке конюшен с грохотом взорвался бак с бензином для трактора — точно великан откашлялся тридцатью галлонами горючего.

Чарли ползла как слепая, выставив перед собой руки; копыта проносились над самой ее головой. Вот одно чиркнуло по плечу и опрокинуло навзничь. Ее рука наткнулась на ботинок.

— Папа? — Голос ее дрожал. — Папа?

Он был мертв. Еще бы не мертв. Все мертво. Сама земля горит. Сначала мать убили, теперь отца.

Зрение постепенно возвращалось к ней, но предметы словно плавали в тумане. Жар накатывал волнами. Ведя рукой по его ноге, она добралась до ремня, потом пальцы осторожно скользнули вверх по рубашке и вдруг нащупали что-то влажное, липкое. Набухающее. Она окаменела.

— Папа, — прошептала она.

— Чарли?

Едва различимый хрип… но, несомненно, его хрип. Рука отца нашла ее лицо; он потянул ее к себе.

— Нагнись… ближе.

Она подползла вплотную, и тут его лицо выплыло из серого марева. Вся левая сторона опустилась вниз, застыла, левый глаз налился кровью, как в то утро в мотеле Гастингс Глен.

— Папа, что же это… — простонала она.

— Некогда, — сказал он. — Слушай, слушай меня!

Она склонилась над ним, слезы закапали ему на лицо.

— К этому шло, Чарли… И нечего плакать. Сейчас…

— Нет! Нет!

— Хватит! — оборвал он ее грубо. — Сейчас они попытаются убить тебя. Так ты… не церемонься. Хватит в перчатках. — У него вышло «в певчатках», ибо говорить он мог лишь уголком перекошенного рта. — Не давайся им, слышишь! И не дай им замести следы. Чтобы не сказали потом… случайный пожар…

Он с трудом приподнял голову, ловя губами воздух. Снаружи, сквозь треск прожорливого огня, пробились хлопки выстрелов, не имевших, казалось, никакого отношения к происходящему. Только с лошадьми, опять что-то с лошадьми…

— Папочка, не разговаривай… тебе нельзя.

— Не… когда. — Он чуть привстал на правом локте, чтобы лучше ее видеть. Изо рта с обеих сторон текла кровь, — Ты должна сделать все, чтобы вырваться, слышишь? — Она вытерла с его губ кровь краем джемпера. Спину обожгло. — Сделай все, чтобы вырваться. Будут мешать — убивай. Война так война. Пусть знают… — Голос его слабел. — Все сделай, чтобы вырваться. Сделай это для меня, Чарли. Поняла?

Она кивнула.

Где-то сзади рухнула еще одна балка, крутанувшись в воздухе огненным колесом фейерверка. На них дохнуло жаром, точно из печной трубы. Искры, как голодная мошкара, впивались в тело, прежде чем погаснуть.

— Сделай… — Он откашлялся кровью и через силу выговорил: — Сделай так, чтобы это никогда не повторилось. Сожги все это, Чарли. Все сожги.

— Папа…

— Иди же. Сейчас… рухнет.

— Я тебя не оставлю, — сказала она дрожащим беспомощным голосом.

На лице его появилось подобие улыбки. Он привлек ее к себе еще ближе, словно хотел что-то шепнуть на ухо. И — поцеловал.

— Я тебя оч…

Это были его последние слова.

За отсутствием старших по рангу Джулзу пришлось взять командование на себя. Он выжидал сколько мог после выстрелов в конюшнях, он был уверен, что вот — вот перед ним появится живая мишень. Но Чарли не появлялась, а тем временем наиболее глазастые уже углядели, что творится позади конюшен, и тогда он понял — если он хочет их задержать, надо действовать. Он двинулся вперед, и люди за ним. Лица у всех напряглись, посуровели. Вот теперь стало видно: не для того вышли, чтобы ворон пострелять.

В дверном проеме мелькнула тень. Она! Все разом вскинули винтовки. Двое открыли огонь, еще не видя цели. Но вот…

То была не она, то были лошади — пять, восемь, десять, — морды в пене, зрачки белые, безумные.

Пальцы сами нажали на спуск. Даже наиболее хладнокровные, успевшие сообразить, кто перед ними, втянулись в общую пальбу. Это была бойня. Две лошади завалились вперед на полном скаку; одна из них напоследок горестно заржала. Трава окрасилась кровью, такой яркой в этот ясный октябрьский день.

— Стойте! — заорал Джулз. — Стойте, дьявол вас! Это же лошади, лошади!

С равным успехом король Канут некогда пытался укротить морскую стихию[32]. Людей обуял страх перед невидимой силой; от завывания сирены и этих слов «готовность ярко — желтый», от вида пожарища, охваченного черными клубами дыма, и грохота взорвавшегося бака с горючим, от всего этого нервы у людей натянулись до предела, а тут вдруг мишени, в которые можно разрядить винтовку… и они разряжали.

Две лошади остались лежать на траве без движения, у третьей тяжело вздымались бока; упав, она перегородила дорожку, посыпанную измельченным кирпичом. Те, что неслись следом, резко взяли влево и, ничего не видя перед собой, помчались прямо на людей. Трое или четверо успели отскочить, но у одного заплелись ноги, и его, кричащего, затоптали.

— Хорош! — орал Джулз. — Хорош, говорю! Отставить огонь, кретины! Отставить, кретины!

Но бойня продолжалась. Глядя перед собой пустыми, отчужденными глазами, люди перезаряжали оружие. Многие из них, подобно Рэйнберду, были ветеранами вьетнамской войны, и на их лицах, выжатых и застывших, лежала печать былых кошмаров, возведенных в степень безумия. Кое-кто прекратил пальбу — одиночки. Пять лошадей полегло. Нескольким удалось спастись, среди них Некромансеру, чей хвост развевался, словно флаг на боевом корабле.