Георгий Бриц - У приоткрытой двери

Высоко парила мысль Храмовников. Вспомним хотя бы одно: ничем не ограниченный в своих действиях, гроссмейстер ордена обязан был, однако, сообразовать свои поступки с девизом Тамплиеров — «Милосердие и Знание»[13].

Девиз этот обязывал к одному и запрещал другое. Ясно, что различны между собою обычные мирские пути и пути сознательного милосердия и что не все приемы борьбы были дозволены Рыцарям Храма.

Стрельчатые башни этого Храма уходили шпицами в небо.

Собирая богатства, увеличивая площадь своих поместий, орден, в конечном счете, почитал все это лишь за опорные точки достижения целей высоких, сводившихся к осуществлению благоденствия всего человечества.

Однако небывалый расцвет ордена должен был натолкнуться и натолкнулся на препятствия.

Становясь в лоне Церкви государством в государстве, идя зачастую вразрез с намерениями Святейшего Престола, Тамплиеры возбудили тревогу и могущественный церковный аппарат, во главе с папой Климентом V, наложил на орден свою тяжелую руку, а чисто светские побуждения и желание поживиться за счет богатств Тамплиеров подвинули короля Филиппа Красивого к враждебным ордену действиям.

Но вернемся к де Вишлингу.

Он вполне благополучно прибыл к месту назначения.

Спустившись в подземную, известную только рыцарям, залу приората, де Вишлинг застал в ней несколько десятков Тамплиеров, прибывших с разных сторон. Здесь были представители всех «Языков» — так называлась у Храмовников высшая категория подразделения Ордена. Но все же не хватало многих из числа наиболее влиятельных членов ордена, оставалось пустым и кресло гроссмейстера.

На данный знак престарелого, уже не занимавшего никаких административных должностей в ордене, но всеми почитаемого рыцаря Рауля дю Плесси присутствующие встали с своих мест и выстроились полукругом у подножия возвышения, на котором стояло кресло гроссмейстера.

Дю Плесси, всегдашний советник и личный друг казненного Моле, избежавший одинаковой с ним участи лишь благодаря своему более чем преклонному возрасту, положил руку на спинку кресла гроссмейстера и старческим, но все же внятным голосом произнес:

— Наш достойный брат, Якобус Бургундус Моле, вместе с некоторыми другими чтимыми братьями покинул нас; брат Вольфрам де Вишлинг — свидетель их земной кончины — расскажет нам, что видел и сообщит последнюю волю благоговейной памяти брата Моле.

Де Вишлинг кратко, но выпукло описал картину виденного; трагичность происшедшего говорила сама за себя. Когда, заканчивая доклад, он произнес слово в слово за казненным гроссмейстером формулу порицания и призыв на Суд Божий, — трепет пробежал по собранию.

Несколько времени длилось угрюмое молчание, затем опять раздался голос дю Плесси:

— Братья! Мы выслушали печальную повесть. Пусть Милосердие прострет свои крылья над преступившими границы власти.

Удар, нам нанесенный, не поколеблет Храма Мира; месть нам не нужна, мы знаем это; но брат Моле бросил на чаши весов, на чаши извечно колеблющиеся, зерна осуждения. Он мог и вправе был это сделать.

Колесо причинностей завертелось, следствия наступят без нашего участия, но Рыцари Храма позаботятся, чтобы последняя воля их гроссмейстера врезалась в память виновных.

Глухой, одобрительный ропот был ответом на слова дю Плесси. Он продолжал далее, обращаясь уже исключительно к де Вишлингу:

— Брат Вольфрам де Вишлинг! Ты принял из уст гроссмейстера его завещание и ты будешь следить за его выполнением.

Забудь обо всем прочем, покинь сейчас же нас и помни только об одном — о короле Филиппе.

Де Вишлинг вышел и ему осталось неизвестным, что происходило далее в собрании.

Подумав над тем, почему именно ему был указан король Филипп, он пришел к заключению, что здесь сыграло роль его довольно близкое знакомство с королем.

Поручение, данное де Вишлингу, не поставило его в затруднительное положение, он знал, что и как надо исполнить.

Подобно весьма значительному числу Тамплиеров, де Вишлинг тренировался сам и под руководством более посвященных в направлении развития скрытых способностей человеческой природы.

Его исключительная в этом смысле одаренность была замечена теми из братьев, которые специально заботились о сохранении и развитии знаний, преемственно полученных от древних посвятительных центров и культивируемых Тамплиерами самостоятельно.

В описываемую нами эпоху не было другого сообщества людей, где бы уровень эзотерического знания был так высок, как в ордене Тамплиеров. Таким образом, де Вишлинг был в указанном смысле поставлен в наиболее благоприятные условия.

Покинув приорат, рыцарь отправился в свое командорство. Прибыв на место, он передал административные заботы заместителю и, нисколько не медля, выехал в один уединенный и малоизвестный замок, принадлежавший Тамплиерам, специально приспособленный таковыми для занятий магией и вообще для практической разработки эзотерического знания.

Там де Вишлинг приступил к соответственной его заданию подготовке.

Это был особый режим адепта, поставившего себе целью выделение своего астрального призрака — экстериоризацию.

По истечении сорока дней, которых требовала подготовка, де Вишлинг приступил к исполнению своей миссии при короле Филиппе.

Первые посещения были простыми появлениями, сопровождавшимися лишь нарушением порядка в спальне короля; кроме того, призрак подергиваньем за волосы, хлопками неизменно будил последнего.

Следующие посещения усложнились тем, что призрак появлялся в одежде и с эмблемами Тамплиеров.

А тем временем совершался таинственный процесс сокращения срока пребывания на земле короля Филиппа и, наконец, де Вишлинг смог покинуть свой наблюдательный пост, так как король скончался.

История отметила, что оба виновника насильственной смерти гроссмейстера и целого ряда Тамплиеров, составлявших цвет ордена, предстали на «Суд Божий» даже ранее сроков, указанных Моле.

Судьба, этот трудноучитываемый фактор, обошлась с ним сурово.

Да, одна только судьба; во всех несчастных происшествиях, разразившихся над его бедной головой, он был совершенно пассивным.

Жестокие удары следовали один за другим, как удары молнии во время тропической бури.

Ему оставалось лишь считать причиненные потери. О, как тягостны были они; померкло солнце его жизни и сама жизнь утратила всякую привлекательность.

Бараев разделил печальную судьбу многих, захлестнутых событиями мировой войны и тем, что впоследствии разыгралось в России; кроме того, чаша, которую ему пришлось испить, была по горечи не из последних.