Не подавать виду - Володя Злобин

На перемене я даже бегло пролистал преподские задачники. Там было всё как всегда: землекопы, яблоки, корабли. Никакого кишковорота. Дверь в учительскую уборную была заперта на замок, а друзья лишь пожали плечами. Ну, разве что Нинка, которой я засунул скомканную бумажку за шиворот, как-то долго потом хихикала.

В следующий раз меня накрыло только в армии. Учебка закончилась, нас привезли в типичную Зажопинскую вэ-чэ, где пергидрольные продавщицы из магазина нижнего белья «Трусишка» считались первыми городскими красавицами. На второй год службы я считал точно так же, но когда нас, тощих и замызганных, заводили в казарму, а в ней как толстые сытые коты молодняк лениво оглядывали старослужащие, в животе моём начался сущий кишковорот. И без знания его угловой скорости ясно было, что будут бить.

Прокачивать повели после отбоя, когда дежурный офицер, показав дневальному кулак, свинтил в общагу. Били не со злобы, а ради установления порядка, то есть во имя старых добрых традиционных ценностей. Отметеленные сослуживцы возвращались в кровать даже с какой-то гордостью — я вытерпел, причастился. Через год ко мне водить будут.

Когда очередь дошла до меня, я направился в каптёрку по длинному коридору с низким потолком. Взлётка, застеленная коричневатым линолеумом, который вечно оттирает дневальный — вот истинное лицо армии; место для построений, прокачки и наказаний; путь к оружейке, каптёрке, сушилке, канцелярке, бытовке и другим неприятным словам; и эти двери по бокам — казённые, из желтоватого дерева с красными пылающими табличками... Не взлётка это, а эшафот, и я шёл по нему, как и поколения моих предшественников. Во всём этом было что-то чудовищно унизительное: ты добровольно следуешь на собственную казнь и ещё поторапливаешься — успеть бы, не заставить ждать палачей. Мне пришлось несколько раз пройти по взлётке: мерзкие желтоватые двери были заперты, за ними никто не шумел. Ещё и дневальный куда-то запропастился. Я долго искал табличку с надписью «Кладовая» и даже начал себя подгонять, поэтому, когда нашёл незапертую дверь, резко рванул её.

Деды сидели за столом. Никто не обратил на меня внимания. Только тихо шелестела гора конфетных фантиков, кипел в трёхлитровой банке чай, да раскачивалась на вешалках потревоженная одежда. Развалившись на стульях, деды читали по ролям книгу. Каким-то шестым чувством я узнал «Унесённых ветром».

— Поставь поднос и зашнуруй мне корсет потуже! — изображая голос Скарлетт, прочёл дюжий сержант Пелипенко. Любимой его забавой было пробивать до эха грудак.

— А какое платье наденет мой ягнёночек? — голосом Маменьки проворковал худощавый каптёр Авдеев, хитрый как хорь, у которого не допросишься ни подшивы, ни сигарет.

— А вот это! — рядовой Тагиев оттянул майку, обнажая борцовскую грудь с чёрным курчавым волосом.

— Ну уж нет! — Маменькой пропел Авдеев. — Совсем негоже этак обряжаться с утра. Кто это выставляет груди напоказ до обеда? У этого платья ни воротничка, ни рукавчиков!

А затем все они — великан Пелипенко, наглый Авдеев, заросший Тагиев — вперились в меня, ожидая ответа. На столе парил чай. Белье на полках лежало как снятое с