Джеймс Герберт - Возвращение призраков

Однако в эту ночь его терпение оказалось вознаграждено.

Он услышал поблизости какой-то звук. Затем опять воцарилась тишина.

Эш подождал еще несколько секунд, потом тихонько приподнялся, чтобы стыки стула — и собственные суставы — не издали ни звука. На цыпочках пробравшись к двери, он выглянул в узкую щель.

Прямо напротив был лифт, обслуживающий все три этажа дома, а справа располагался короткий спуск для кресел-каталок, ведущий в другой коридор, куда выходила центральная лестница. Эш открыл дверь пошире и осторожно высунулся наружу: коридор слева был пуст, все спальни казались закрытыми. Открыта была только дверь в ванную.

Он прикрыл дверь в прачечную, оставив снова лишь узкую щель, и шмыгнул назад в темноту.

Снова звук. Может быть, здание оседает? Или кто-то спускается по лестнице?

Эш отодвинулся еще глубже в темноту, так, чтобы неяркий свет снаружи не падал на него, и сосредоточился на своем дыхании.

Он также осознал, что оранжевое свечение ночников в коридоре едва заметно изменилось — в нем появился зеленоватый оттенок.

Эш почти перестал дышать, когда мимо двери проплыла фигура.

Джесси Динкл вдруг проснулась. В сновидении все ее члены стали гибкими, кожа разгладилась, а в сердце ожили чувства Она бежала по полю, заросшему лютиками, их сверкающая желтизна на фоне яркой зелени радовала душу, и каждый шаг был грациозным прыжком, с каждым прыжком она описывала чудесную дугу, — и вот она уже летела, плыла и каждый раз возвращалась на землю, в цветы, но легко взлетала вновь, вверх, к сапфировому небу, парила и опускалась, парила и опускалась, радужные дуги становились все длиннее и длиннее, все выше и выше, она уже совсем не касалась земли и действительно летела, летела к…

Она застонала, недовольная пробуждением, опечаленная, что снова стала старой развалиной с хрупкими костями, со сморщенной коже#, с сердцем и душой, уставшими от усилий жить.

Джесси лежала на кровати, опершись на высоко поднятую подушку — только так она могла теперь спать, не задыхаясь от мокроты в горле, — и силилась вспомнить. А, этот сон… такой чудесный сон… где сила тяжести и возраст не имели власти и тело было слугой духа. Покой, что принес этот сон. Свобода…

Но что ее разбудило? За окном все еще было темно.

Она пошевелилась на постели, но старческие глаза не могли разглядеть циферблат часов на столике у кровати. Она снова легла на спину и затуманенным взором пошарила по комнате, стараясь вспомнить, все ли прописанные таблетки и лекарства приняла за день — верапамил от сердца, сайнмет от болезни Паркинсона, тиоридазин от помрачения сознания, лактулозу для кишечника. Да, да, хозяйка или надзирательница проследили за этим. Они даже подтрунивали над ее знанием всех предписаний и требований, как будто она опасалась, что они не справятся со своей работой. Что ж, Джесси сама была сестрой милосердия во время двух мировых войн, когда была молода… когда была молода… так давно, целую жизнь назад… когда Говард был жив, а дети… дети любили ее, заботились о ней, а она так заботилась о них! Но теперь они живут своей жизнью, они не могут тратить свое с трудом выкраиваемое свободное время на такую старую рухлядь, как она — ведь за спиной осталось восемьдесят два года жизни; дети не могут приходить каждый день, каждую неделю, каждый месяц, у них есть работа — очень важная работа, — о которой надо думать, есть любимые семьи, о которых нужно заботиться… ухаживать… как она когда-то ухаживала… за ними.

Слезы затуманили ее взор, темный силуэт распятия на стене напротив стал еще неопределеннее. Трясущейся рукой Джесси поднесла край пододеяльника к глазам и вытерла слезы.

Теперь ты здесь, глупая старая развалина. Становишься в старости все более и более сентиментальной. А ума все меньше и меньше. Ведь они завтра придут, а если не завтра, так послезавтра. Они очень заняты. Но очень заботливы. Заведения вроде этого недешевы, но дети никогда не ворчат. Ее мальчики добры к ней. Но когда она видела их последний раз? Вчера? Нет, нет, позавчера. Ох, старая тупая клуша! Это было давным-давно, давным-давно. Месяц назад? Раньше, Джесси, гораздо раньше. Они приходили, когда могли, вместе с женами и внучатами. Не каждый раз, но часто. При случае. Иногда. Да, а младшие ребята теперь уже подростки — или еще старше? Трудно вспомнить, трудно представить их — что им делать в таком ужасном месте? Это место для стариков, не для молодежи. Молодежь не любит этих запахов и болезней, невнятного бормотания и забывчивости — и напоминания, что когда-нибудь то же ждет и их. И в этом нет ничего удивительного. А что, ведь будь она самостоятельной, а не такой никчемной и беспомощной, то тоже предпочла бы какое-нибудь другое место!

Ее тонкий, безгубый рот растянулся в улыбке. Какое-нибудь другое место. Ох, Джесси, для тебя есть лишь единственное другое место, девочка моя. Это если Он примет тебя. Она закрыла глаза и помолилась, чтобы Он принял ее, и ее мысли о Небесах были сродни ее сну.

Она снова открыла глаза, не услышав, а лишь ощутив, что дверь в спальню приоткрылась.

В дверном проеме стоял Ангел Суа, и зеленоватое сияние оттеняло белизну ниспадающих одежд. Его лицо было в тени, но Джесси знала, что оно излучает добро.

Ангел приблизился, грациозно, бесшумно, и Джесси представила его улыбку.

Он заговорил так тихо, что Джесси еле расслышала слова, и сказал, что ей пришло время уйти, что ее ждет лучшее место, где нет страданий и печали, а ей нужно только отдать свою душу, отбросить свою жизнь…

И он наклонился к ее беззубому рту, словно для поцелуя, но Джесси засомневалась, улыбка ли это — или усмешка, усмешка ли — или оскал, оскал — или гримаса ненависти. Джесси вдруг стало страшно, что-то одеревенело в ее костлявой груди, сжалось и в то же время, казалось, разбухло, вызвав боль, какой она еще не знала. Удар был бесчеловечен в своей жестокости и не имел ничего общего с мирным отказом от жизни.

Схватившись за свое борющееся сердце, Джесси заметила сверху ослепительный свет и поняла, что в комнате есть кто-то еще. Ангел Сна отшатнулся от нее, и раздался вопль… раздался вопль… раздался вопль — это кричала она сама...

— У тебя такой вид, будто ты плохо провел ночь.

Кейт Маккэррик сгребла бумаги и отложила в сторону, когда Эш сел напротив. Он поставил пластиковый стаканчик с кофе на край ее стола и стал шарить в карманах в поисках сигарет.

— И утро не лучше, — сказал Дэвид, вытряхивая из пачки последнюю сигарету.

— Есть успехи?

— В том смысле, что принято считать успехом в нашем Институте, — нет. «Счастливый путь» не населен призраками.