Михаил Дайнека - Супермены в белых халатах, или Лучшие медицинские байки

– И так в комплекте их и отправили? – с неиссякаемой добродушной простотою задал дежурный свой вопросец Сей Сеич, но в этот раз получилось не так чтобы очень смешно, а заведующий попросту скривился:

– Фи! Байка эта вперед тебя родилась, и факт, что Кобзон тут ни при чем: Кобзончик твой и сам тогда пешком под стол ходил, а не челюсти жмурикам фиксировал, – профырчал он и сморщился, проглотив рюмку неразбавленного продукта, а доктор Бублик вернулся к началу разговора:

– Занудина ты всё-таки. – Антон тоже налил себе стопку чистого. – Вот скажи-ка ты сам: вот ты всё лаешься, мы ржем, разумеется, а вот вообще, что делать прикажешь, начальник, когда каждый дефективный жлоб полагает, что прав у нас перед ним столько же, сколько у жмуриков перед труповозами, а всё остальное-прочее – одни сплошные обязанности? Вот за кого нас держат, сам скажи?!

– Не скажу, – авторитетно заявил заведующий. – Сам-то ты себя за кого держишь?

– Я-то? – Антон в задумчивости повертел в крепких пальцах полную до краев граненую стопку. – Так я ведь не держу – это меня, понимаешь, держат, а мое дело по возможности не обижаться. Ну а ежели кто другой обидится, то я не виноват, – неприятно ухмыльнулся он и так залихватски тяпнул неразведенный спирт, что Мироныча перекорежило. – А ты как считаешь, философ? – поинтересовался Бублик у Киракозова.

– А я вот лучше анекдот расскажу, – откликнулся Родион Романыч, – бородатый анекдотец, его еще Герка весь прошлый год без передыху травил, – предложил он, а доктор Бублик весело пихнул коллегу Вежину:

– Помудрел, а?! – подмигнул Антошка, а Дина с нескрываемым удовольствием потянулась.

– С кем поведешься… – позевывая, изрекла изящная Диана, но заведующий был-таки занудой:

– С вами только надираться можно, – проворчал шеф Фишман, и подневольный фельдшер Киракозов на всякий случай начальству не перечил:

– Угу, – покладисто отозвался Родион Романыч, но анонсированный анекдотец так и не рассказал, поскольку в диспетчерской обычно царственно-надменная Тамара Петровна с руганью швырнула трубку и шумно возвратилась в «морг».

– А Лопушков-то нынче тоже… ты уж извини, Вадим Мироныч, но Лопух наш сегодня тоже окончательно угукнулся, – доложила она. – Напрочь дома все мозги отлежал со своими переломами! Позвонил сейчас, на жизнь пожаловался и спрашивает: а зарплату нам еще не подняли?!

– Че-че-чего? В че-четвертом часу ночи? – причечавкивая от удивления, переспросил Мироныч, а заинтригованный Сеич поглядел на часы.

– А в котором часу ее обычно поднимают? – с некоторою осторожностью осведомился Сей Сеич, а Вежина с неиссякающей живостью встрепенулась:

– О, историю про старушку с лапшой знаете?! – радостно вопросила Диана и тут же охотно поведала всем желающим байку про опрометчивую бабушку, которая из одних только гастрономических побуждений за полночь вызвала неотложку на «плохо с сердцем»…

Страсть как любопытно было этой бабке: вот можно ли ее старичку-супругу после инфаркта куриный бульончик с лапшой делать или же без лапши надежнее. Врач сдержанным оказался: «Лучше, бабушка, без лапши лучше!» – вежливо сказал доктор, с чем и отбыл. А через четверть часа еще вежливее по телефону: «Я, бабулечка, с коллегами посовещался, и консилиум пришел к выводу, что и с лапшой тоже можно, с ней даже еще лучше». И чуть погодя столь же доброжелательно: «Мы тут специалистам-кардиологам позвонили, так они уверяют, что лучше бы ему не с лапшой бульон, а с картофелем». И так же заботливо-дотошно еще немногим позже: «Вы извините, связались мы с Институтом питания, и они очень настойчиво рекомендуют картофель фасолью заменить». И так далее, короче, пока доведенная до исступления старушка не догадалась отключить телефон, а догадалась она под самое под утро.

Ну а с подачи Вежиной точь-в-точь так распорядились и с заскучавшим Федей Лопушковым. «Привет, Лопух, зарплату всё еще не повысили!» – «Лопушок, здорово, с зарплатой пока без перемен!» – «Не подняли пока еще зарплату, Феденька, жди!» – и с базы, и с вызовов отзванивались все кому не лень, тем более что серия звонков, последовавших за несвоевременным запросом, разбила последние надежды на отдых.

И первым из вызовов был: «Ой, милае, – забулькал в трубочке старушечий голосочек, – чегой-то мне сегодня не спится!» – скромненько пожалобилась наивная бабуля, и больше до самой утренней пересменки покоя не было никому.

И еще раз через месяц: ночь. Город пуст, как подмостки. Лунные деревья на набережной, издали похожие на фасеточные глаза, неподвижные и чужие, расчертили небо. Над глянцево-черным каналом между полной луной и ее отчетливым отражением мелькнула большая чайка, и следом ветер рассыпал белые блики по взрябленной воде. Из-за причудливых изрезов крыш тяжело надвинулась туча, поверху по кромке света черкнул и пропал, канул, словно навсегда исчез птичий силуэт. Зыбкий, будто отраженный свет, мартовский привкус или призвук, или даже призрак весны растворился без остатка, как положено призракам перед рассветом, но рассвет отчего-то задерживался. Стала тьма, упали первые капли по-осеннему долгого и дальнего дождя…

Ночь. Час Быка. Кажется, врачи в нескончаемый этот час чаще обычного разводят руками. «Мы не боги, – честно говорят они, будто заученно отправляют ритуал, – новое сердце мы не поставим», – страхуясь и предупреждая, готовя родственников к худшему, заявляют лекари. Говорят они с предписанным сожалением, но при этом лицемерят не больше, во всяком случае, чем домочадцы без пяти минут покойника, за взглядами которых подчас прячется ожидание, зачастую готовое смениться облегчением.

Или же не прячется, не таится, а вовсе даже нетерпеливо понукает, как в эпизоде с гражданкой Случкиной.

Трижды, как положено в сказочном фольклоре, вызывала она неотложную для своего престарелого папы-доходяги, у которого в довершение всех его возрастных хворей случился инфаркт, и трижды, будто заколдованная, отказывалась от госпитализации. Доктор Птицин настаивал, а подчеркнуто образованная, в костюме с вузовским «поплавком» на лацкане, строгого вида дочка Случкина решительно отвечала: «Нет!» – категорически решала она за отца. А за нею и усохший старичок твердил послушно: «Нет», – с некоторым сомнением сипло шамкал беспомощный пациент, и невзрачный, из числа тех, кто к шляпе носит куртку с капюшоном, а в остальном неприметный муж Случкиной молча закрывал за доктором дверь…

К ночи сцена не изменилась, заезженные реплики оставались прежними, как на заевшей граммофонной пластинке, а за полночь старик умер, и дочка устроила представление.

«Делайте, делайте же что-нибудь! Вы же обязаны что-то делать! – гастролировала дочка вокруг покойника. – Это из-за вас!.. Это всё вы!.. Вы залечили!..» – в голос солировала, убиваясь и умирая балетною лебедицей, чопорная женщина Случкина, пока согласный муж бессмысленно шнырял из комнаты в коридор и обратно. А вконец очумевший, встрепанный и задрюченный, каким пребывал он вообще всё последнее время, Герман под родственным напором неприлично потерялся, развернул реанимационные мероприятия и битый час по полной программе качал остывающий труп. Доктор Птицин потел, бессмысленный муж пустопорожним образом метался, а гражданка Случкина удовлетворенно взирала выпуклыми честными глазами, но позже, утром, написала не только образцового оформления жалобу в поликлинику, но и пространное и без орфографических ошибок заявление в прокуратуру…

Час Быка. Третья стража. Час смертей и рождений. Час, когда совершаются кражи. В бесконечной цепи преступлений – час обмана, предательства, лжи…

Впрочем, рождения суть дело не «неотложное», а «скоропомощное», у коллег-скоростников на сей достойный счет акушерский транспорт имеется. Что же до краж, а также порою лжи и предательства, то все печали эти касаются службы неотложной помощи в основном в части их болезненных последствий, то есть так называемых реакций на ситуацию.

Так, вызывая неотложку, правосторонняя пенсионерка Козикова с Петрушки рыдала и была до того невразумительна, что разбираться отправился лично заведующий… Оказалось, просто-напросто не повезло экзотической старушке. Решила она в очередной раз в больнице подкормиться да пенсию поднакопить – ну и не далее чем вечером госпитализировал ее понимающий Киракозов, но за пределы приемного покоя Козикова всё равно не попала. Помаялась она там несколько часов, к полуночи про нее вспомнили, кардиограмму ей сняли, затем подумали, потом пересняли, уяснили ситуацию, извинились и корректно, однако непреклонно указали на выход.

Время было уже не то совсем позднее, не то слишком раннее, но в любом случае муниципальный транспорт не работал. Делать нечего, похромала невезучая Козикова к дому, через час-другой помаленьку добралась. Поднялась она по лестнице – и обмерла: батюшки-светы, металлическая дверь вместе с коробкой аккуратно вынута, вся квартирка нараспашку! Старушка без дыхания домой, а там как было шаром покати, так не только не убавилось, а наоборот – там посреди комнаты за неимением стола на колченогом табурете хрустальная ваза засверкала, а в ней крупная купюра и записка печатными буквами: «Так жить нельзя!»