Михаил Дайнека - Супермены в белых халатах, или Лучшие медицинские байки

Время было уже не то совсем позднее, не то слишком раннее, но в любом случае муниципальный транспорт не работал. Делать нечего, похромала невезучая Козикова к дому, через час-другой помаленьку добралась. Поднялась она по лестнице – и обмерла: батюшки-светы, металлическая дверь вместе с коробкой аккуратно вынута, вся квартирка нараспашку! Старушка без дыхания домой, а там как было шаром покати, так не только не убавилось, а наоборот – там посреди комнаты за неимением стола на колченогом табурете хрустальная ваза засверкала, а в ней крупная купюра и записка печатными буквами: «Так жить нельзя!»

Законопослушная пенсионерка сперва милицию вызвала на акт криминальной революции, но мужики ей сурово: «Так то-то и оно, бабка, что криминальная революция, – они ей популярно разъяснили, – террор у нас, беспредел, бандитизм кругом творится, а вы тут, понимаете, с вазой вашей!» «Да не моя же она, не моя! – Козикова разрыдалась. – Чужая она, бандиты ее оставили, записка вот… деньги…» «Знаешь, бабка, – старший из милицейского наряда еще раз по сторонам посмотрел, – бандиты, конечно, всегда бандиты, воры в частности, но в общем-то правильно они написали – нельзя так жить!» «А как же… а разве можно… а деньги?.. А хрусталь?!» А старший по званию грубовато рассудил: «Так плюньте, – решил, – разотрите и себе оставьте, у нас и без того забот пиф-паф да ой-ёй-ёй, да еще полная задница в придачу!»

С тем милиция имела честь откланяться, а несчастная пенсионерка Козикова опустилась на сиротскую свою коечку – и ну реветь пуще прежнего, ну в два ручья записку злополучную заливать, пока подоспевший Мироныч ее дефицитным реланиумом из личной заначки не успокоил. А Козикова хлюпнула напоследок: «Доктор, простите, – носом она шмыгнула, обмякая на игле, – вы так отзывчивы… разрешите, пожалуйста, хрусталь этот проклятущий вам подарить, а?!» – просительно предложила засыпающая старушка, но, само собою разумеется, заведующий с вежливостью отказался…

Но пока доктор Фишман умиротворял душещипательную пенсионерку, а доктор Птицин на бис в поте лица своего терзал покойника, из лечащих на базе оставался один только Родион Романыч Киракозов. И был он по статусу на тот момент – транспортный фельдшер для сопровождения госпитализируемых больных, а по существу – врач «без соответствия», под ответственность заведующего самостоятельно выезжающий на заведомо простые, а также все прочие в отсутствие других докторов вызовы.

Именно ему, с несвязностью и неотвратимостью сновидения, накрепко сотканного из вещей в общем и целом розных и случайных, именно Киракозову досталось «плохо с сердцем» у того самого тяжеловесного пациента из углового по каналу и Подьяческой улице дома, с которого для Родиона Романыча началась его бурная «неотложная» жизнь.

Ко всему прочему Киракозов заболевал. Причем заболевал обвально, и тем более обидно, что до сих пор он был одним из немногих на отделении, кто недавнюю эпидемию гриппа пережил без всяческих хлопот. Теперь же ни с того ни с сего обычное вечернее недомогание, смутное, похожее на застарелую, почти хроническую усталость, в одночасье сменилось отчетливым продромом: от внезапной одышливой слабости было тошно, тянуще ныли мышцы и суставы, а изнутри поминутно прокрадывался озноб, будто сознательно дразня и раздражая вдобавок к донимавшей его болезненной тревоге.

Всё было как-то не так, будто окружающее воспринималось со стороны, словно из чужого времени… Приехали. Киракозов нехотя вылез из машины, механически забрал кардиограф и чемодан, вяло прошел в мрачноватую парадную, потащился по грязной после свежей побелки и покраски, узкой крутой лестнице. Уже в конце, у цели, на площадке нужного ему четвертого этажа он спугнул брачующуюся кошачью парочку, сам от неожиданности споткнулся, дернулся, чуть было не упал, когда необычайно крупный черный кот стрельнул ему под ноги, перебежав дорогу. «Опля! Чертовщинку на дармовщинку заказывали?.. А вот всё равно получите, уплочено!» – с внезапной дурной веселостью подумалось Родиону Романычу…

Позвонив, он с шумом дробно выдохнул, пытаясь справиться с подловатой одышкой и унять сердцебиение. В квартире послышались приглушенные, будто шепотком, торопливые шаги, без вопросов завозились с запорами, дверь распахнулась.

Киракозову смутно помнилась миловидная хозяйка квартиры, тогда выглядевшая совсем молоденькой и миниатюрной рядом с тяжеловесным молчаливым мужем. Теперь же выцветший халатик, надетый поверх ночной сорочки, едва сходился на большом, последнего месяца беременности животе, а осунувшееся лицо с набрякшими мешками под глазами и пятнами на скулах в скудном свете заляпанной лампочки на лестничной площадке показалось серым.

– Здравствуйте, – хрипло сказал Киракозов и неловко шагнул через порог, зацепив чемоданом дверной косяк.

– Здравствуйте, доктор, – чуть слышно отозвалась женщина, – пожалуйста, тише, если можно… вы извините, у нас ребенок спит, – затворяя за ним дверь, извиняющимся полушепотом попросила она.

Киракозов виновато кивнул, пристроил заношенную служебную шинельку на вешалку и следом за хозяйкой поспешил в комнату, стараясь не громыхнуть обо что-нибудь своей амуницией в тесном длинном коридоре, и всё-таки грохнул…

Больной тяжеловес, показавшийся в прошлый раз просто большим, а теперь огромным до неправдоподобия, полусидел под одеялом на просторной кровати, привалившись спиной к подушкам. Бледный, цвета разведенной извести, мокрый, весь покрытый мелким потом, он дышал часто и коротко, прихватывая воздух ртом; пульс с трудом прощупывался на отечной бревнообразной руке, был слабым, с частыми перебоями.

– Зачем же вы тянули! – непроизвольно вырвалось у Кираказова; из попытки говорить приглушенно получился подростковый петушиный сип. – Что же вы… – захрипел он и прокашлялся, – почему же вы раньше не вызвали?!

– Он не разрешил, – по-прежнему очень тихо, как бы без эмоций сказала женщина, – он не хотел, он надеялся, что всё пройдет… Очень боялся в больницу попасть…

– Не поеду! – глухо подтвердил тяжеловес.

– Понимаете, мне уже срок, рожать пора, – женщина положила руку на живот, – а у нас сын еще, пять лет ему, оставить его не на кого. Муж заранее на работе договорился, что сразу отпуск возьмет, как только я… Вчера вечером он занемог, но вроде бы ничего страшного не было, лег он только рано, даже не ужинал. А так ни на что не жаловался, он вообще никогда не жалуется, но недавно вот, минут сорок назад, сам попросил врача вызвать… Я сразу же вызвала, – словно оправдываясь, закончила она.

– Понятно… Воды принесите, пожалуйста, электроды нужно смочить, – попросил ее Киракозов, распаковав кардиограф. – Сейчас сердце болит? – обратился он к пациенту.

– Нет, кажется, – медленно и тяжело ответил больной, – наверное, нет, не болит… только вот зажало… держит, давит всё время… воздуху не хватает…

С кухни вернулась хозяйка с водой в глубокой суповой тарелке, они вдвоем сняли с тяжеловеса майку. Киракозов сунулся с фонендоскопом, но в легких было чисто, отека не было. Он быстро наложил электроды; застрекотал кардиограф, зазмеилась исчерченная лента. Киракозов пробежал глазами по узору, мельком глянул на старую пленку, приложенную к выписной справке из больницы, снова уставился на свежеснятую кардиограмму. Потом он суетливо полез в чемодан за тонометром, но на ходу перерешил.

– Телефон… – потерянно спросил он у женщины, которая присела по-птичьи на краешек койки в ногах у мужа, но уже сам увидел аппарат, стоявший на журнальном столике у изголовья. – Я сейчас… – Киракозов поспешно набрал дергающимися пальцами номер отделения, после седьмого гудка диспетчерствущая Тамара сняла трубку.

– Неотложная, – заспанно пробурчала Тамара Петровна.

– Это Киракозов, – быстро заговорил Родион Романыч, – у меня обширный трансмуральный инфаркт, мужчина, сорок лет, срочно нужна помощь…

– Ох… Срочно не будет, не получится, до сих пор разъехамшись все, – после протяжного зевка сообщила Тамара. – Бедный мальчик, вот уж угораздило так угораздило, – лениво пожалела она Киракозова. – Ладно, держись там, сейчас попробую Мироныча вызвонить…

Киракозов положил трубку. Руки опустились. В тот момент он не думал, он боялся – потно, изнуряюще; из того, что с большой натяжкой можно было бы назвать мыслями, первой была: «Влип!» – и следом: «Тянуть, дожидаться шефа…» – и дальше по течению, будто сталкиваясь, цепляясь друг за друга, образуя заторы в осколочной круговерти: «А если фибрилляция?.. Тогда лидокаин внутривенно… но на лидокаине мужик остановку элементарно может дать, но фибрилляция не легче, а дефибриллятор у Мироныча, а у меня что так, что как угодно, здесь куда ни кинь – везде клин… не авось, так безнадега, точно…»

Его замутило. «Еще и заболеваю, – тоскливо подумал он в который раз, – к утру свалюсь, хорошо бы кто-нибудь из водил до дому подбросил… какая безнадега, надо же…» На этом он спохватился, попытался, наконец, собраться и взять себя в руки. Усилие получилось не слишком результативным, зато, вероятно, видимым, потому что женщина проговорила тусклым голосом: