Дина Лампитт - Серебряный лебедь

Но, тем не менее, в течение этих относительно спокойных лет жизнь не была скучной — в Саттон приезжало множество гостей. Наиболее частой гостьей была мать Джона Уэстона. К огромному удивлению Мелиор Мэри, карета пожилой дамы обычно появлялась во дворе с регулярностью работы часов, и оттуда выходила бабушка. Когда-то красивое лицо ее теперь заплыло жиром, и в дополнение ко всему она одной рукой прижимала к себе такого же толстого мопса. Оба они располагались в зале Елизаветы и, как казалось девочке, в течение всего визита сидели на одном месте, чашку за чашкой вливая в себя горячий шоколад (или блюдце за блюдцем, если говорить о собаке) и с пугающей скоростью поглощая джем. Животное переняло неприятную привычку своей хозяйки освобождаться от газов. Но Мелиор Мэри была обязана проявлять уважение к бабушке, что ей удавалось только из страха, иначе она громко рассмеялась бы и заслужила удар тяжелой отцовской руки. Елизавета спокойно наблюдала за всем этим, часто выходя из комнаты под предлогом домашних дел, пытаясь заставить Джона развлекать свою мать самостоятельно.

В один из таких дней Елизавета, находясь за дверью, рассмеялась и бросилась к подоконнику, зажимая руками рот. Мелиор Мэри присоединилась к матери, выбежав следом. Она любила смех , и веселье, и было очень приятно прижаться в солнечном свете к матери, вдыхая ее сладкий запах. Елизавета обняла дочь, и они предавались беззвучному хохоту, пока огромная фигура Джона не нависла над ними. Его темные глаза, казалось, пронизывали их насквозь.

— По какому поводу веселье? — холодно спросил он.

Елизавета тихонько вздохнула. Она не боялась мужа, но настолько ненавидела всякие споры, что по телу пробежала неприятная дрожь. Она лихорадочно выдумывала объяснение, но ничего не приходило в голову, поэтому пришлось монотонно говорить правду.

— Собака вашей матери…

— Она постоянно выпускает газы, сэр, — добавила Мелиор Мэри.

К счастью, это показалось Джону забавным, и он, тряхнув головой, громко, раскатисто рассмеялся. Елизавета и Мелиор Мэри присоединились к нему, и на какое-то мгновение между ними троими все было так, как и должно быть. Муж положил руку на плечо жены, а она в ответ провела пальцами по его плечу; ребенок, глядя на них снизу вверх, широко улыбался.

Другой посетитель — его Мелиор Мэри встречала с особым энтузиазмом — был младший брат Елизаветы, Джозеф Гейдж. Приезд дяди всегда возвещался огромным слугой-негром, с ног до головы одетым в пурпур и золото; он подбегал к центральному входу, словно его преследовали гончие из преисподней, и бил по двери кулаком с грохотом, подобным раскатам грома. Через несколько мгновений на пределе скорости подлетала карета и следовало появление самого Джозефа, одетого по последней моде — бриллианты сверкали на эфесе шпаги, на пальцах и повсюду вокруг него, а на голове красовался парик, напудренный, увенчанный шляпой с колышущимися перьями. Он нигде не появлялся без слуги, который всегда шел на десять шагов позади хозяина.

Ходили слухи, что Джозеф, когда ему было всего двенадцать лет, а негру чуть больше, купил его за одну гинею. Тощему черному мальчику позволяли спать у очага на кухне, где Джозеф кормил его объедками со стола семьи Гейджей. Негритенок рос и рос и в конце концов перерос шесть футов; он мог пойти на все ради хозяина, который спас его от смерти на улицах Лондона. А Джозеф называл его Черномазый и относился к нему с бездумной привязанностью, обычно предназначенной собакам.

Старший брат Елизаветы, Томас, который тоже часто приезжал в их дом в те годы, был абсолютно не похож ни на свою сестру, ни на Джозефа. Худой, с хитрым, как у лисы, лицом и змеиными глазками, он был типичным карьеристом. Губы чаще всего были неодобрительно сжаты, а улыбка казалась холоднее льда.

Но еще ужаснее был сэр Уильям Горинг — опекун братьев и сестры Гейдж, которого назначили в связи с ранней смертью их родителей. Он постоянно подмигивал молодым хорошеньким служанкам своим карим бусинкой-глазом и не произносил ничего, кроме проклятий. Если верить его беспрестанным поучениям, то в мире нет более греховного места, чем двор. Весь свет развратничает, играет в азартные игры и пьет. А тем временем его жена не спускала с мужа глаз. В них обоих было что-то нездоровое, и Джозеф прямо говорил, что его бы не удивило, если бы они убили друг друга.

Другая часть светской жизни в поместье Саттон проходила среди католических семей, живших по соседству и образующих тесное сообщество — Беркширский комплект, как называл их Джон: Инглфилды, Блаунты, Рэккеты и овдовевшая миссис Нельсон.

Самыми хорошенькими, после Елизаветы, разумеется, были сестры Блаунт: одна — темноволосая и дерзкая, а другая — любезная блондинка. Самой неприятной женщиной была миссис Рэккет, которая носила огромный парик с множеством перьев; у нее были толстые губы и широкий нос, и она всегда громко и грубо хохотала. Она устраивала страшную суматоху из-за своего знаменитого сводного брата, известного молодого поэта Александра Поупа, но Мелиор Мэри все-таки думала, что она втайне его недолюбливала. Слышали даже, что она несколько раз восклицала: «Честно говоря, у моего брата совершенно ненормальный взгляд на жизнь!» Правда, потом понижала голос и выражала мнение, что эта странность вызвана его эксцентричностью. Она сплетничала за спиной Поупа по поводу его миниатюрной фигуры, причем говорила об этом, сморщив губы, словно он специально родился таким маленьким.

И именно он, человек, про которого драматург Уичерли писал, что у него «немного сумасшедшее сложение», послужил причиной того, что Елизавета Уэстон уходила сейчас от мужа, покидая Саттон. Дело в том, что хрупкий поэт с красивым лицом, самый умный человек Англии, давным-давно любил ее. Или просто ей хотелось в это верить.

— О Мелиор Мэри, — наконец сказала она, внезапно испугавшись за ребенка. — Ты будешь очень скучать по отцу? Тебе нравится мистер Поуп? О моя дорогая!

Дочь серьезно посмотрела на нее. Девочке было всего семь лет, но в ней уже угадывался бурный темперамент, который никогда в жизни не оставит ее в покое. Смесь кровей владельца гостиницы и древнего грозного рода Уэстонов была действительно очень горяча. Она даже сейчас знала, что всегда будет любить свой дом больше всего на свете.

А еще она нежно любила отца. Мелиор Мэри помнила, как он сажал ее на свои сильные плечи, когда она была еще совсем маленькой, чтобы ей было лучше видно цветные витражи Большой Залы.

— Посмотри на эти окна, — обычно говорил он, — когда-нибудь они станут твоими. Если, конечно, судьба не распорядится иначе и у тебя не появится брат.