Бельканто на крови (СИ) - Володина Таня

— Как вы узнали про подземелье?

— Это было нетрудно. Вы много раз упоминали, как набожен ваш католик-кастрат. А на заднем дворе Катарины — развалины монастыря, где мы играли в детстве. Я просто спросила дурочку Хелен, уж не в старой ли крипте молится её любимый синьор Форти, она и подтвердила.

— Что плохого он вам сделал?

— Он украл у меня сначала вас, а потом и этого… лживого ненасытного карлика.

— Я думал, вы его любите.

— Как можно любить человека, который променял тебя на кочевую жизнь с певцом-кастратом?

— Вы не сказали ему о ребёнке?

— Я узнала об этом в день казни, когда меня вырвало от запаха корюшки. С Линдой было то же самое.

— Где она?

— В деревне у родственников мужа. Там есть закрытая религиозная община, где сёстры во Христе воспитают её в строгости и вечном целомудрии. Она не повторит моих ошибок.

— Каких ошибок?

— Играть с мужчинами в их игры. Вы говорили, что в мужской любви ставки высоки, а риск огромен. Ах, барон, мужчинам и не снились те жертвы, которые на алтарь любви приносят женщины. Как вы слепы в своём мифическом превосходстве над женским полом! Как смешны со своими играми! Вы ничего не знаете о настоящем риске и настоящей любви!

Лужа под диваном ширилась, и Агнета загребала её ногами, будто желая скрыть от чужих взглядов. Пахло сладко-тошнотворно. Сюзанна стояла, зажав рот обеими руками, а глаза её наполнялись неизбывным ужасом. Эрик присел у ног Агнеты:

— Дорогая моя, позвольте мне удочерить Линду. Она любит меня как отца, и я тоже её люблю. Я сделаю её своей наследницей, она станет баронессой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Нет! Ребёнок — это дар божий, а вы заслуживаете только кару.

Эрик не стал оскорблять умирающую, напоминая, что кровавая лужа, в которой она сидела, — тоже дар. Он тяжело встал, а потом наклонился и поцеловал ледяную щёку:

— Я прощаю вас, моя дорогая Агнета. Вы тоже простите меня.

— Будьте вы прокляты!

С этим напутствием Эрик вышел из дома фрау Гюнтер — единственной женщины, которой доверял и которую любил, как родную сестру. В его глазах стояли слёзы, а в горле ком. Он оставил Агнету в темноте и одиночестве ждать, когда милосердная смерть заберёт её мятежную душу. Она выиграла глупый спор, но проиграла жизнь. Эрик вытер глаза жёстким рукавом кафтана:

— Юхан, где в городе можно раздобыть пару лошадей? Мы поедем за Линдой. Сюзанна, позови повитуху, пусть побудет с фрау Гюнтер. И никому ни слова о том, что вы видели и слышали! Проговоритесь — лично придушу.

В каком предместье жили родственники покойного герра Гюнтера, барон помнил смутно, и только с помощью Юхана нашёл нужную усадьбу. Они добрались туда к обеду, но Эрика в дом не пустили. Новые русские подданные игнорировали вражеского шведского барона, который бродил по чужой земле и расспрашивал о чужих детях.

Эрик умолял о разговоре с Линдой. В глубине зажиточного крестьянского дома раздался пронзительный девичий визг, но старуха Гюнтер вышла на крыльцо и плотно прикрыла за собой дверь.

— Мы отдадим её в монастырь. Так пожелала её мать.

— Линда умрёт в монастыре! Вы её не знаете! Этот ребёнок привык к другой жизни, она не приспособлена к покорности и лишениям. Отдайте Линду мне, я её удочерю и передам свой титул.

Старуха ухмыльнулась:

— Вы скоро сами останетесь без титула. А, может, и без головы. А если выживете в войне, то куда вы потащите ребёнка — в Швецию? Что там будет делать маленькая немецкая девочка?

Эрик не мог не признать справедливости этих слов, но сердце его сжималось, когда он представлял взбалмошную Линду, привыкшую к марципановым зайчикам на завтрак, среди забитых детей аскетической религиозной общины, существование которой порицал даже калинский пастор.

Он вернулся в башню в угрюмом и подавленном настроении. Её больше не обстреливали: у графа кончились ядра, но Эрик услышал со стороны галереи подозрительный стук. Неужели солдаты Стромберга пытались прорваться на кухню с главного хода? Эрик вылез в окно, и точно: несколько грязных худых солдат кирками расчищали заваленный проход.

— Сколько можно?! — крикнул барон. — Оставьте меня в покое! Я вам не враг! Я такой же несчастный швед, как и вы!

Капитан поднял измождённое лицо и ответил:

— У нас приказ губернатора взять вас живым или мёртвым!

— Губернатор сошёл с ума! — Эрик заметил Стромберга на парапете надвратной башни и закричал громче: — Губернатор Стромберг — безумец! Слава богу, отец не дожил до этого позора! Слава богу, он не слышал ту ложь, которую придумал граф! Мой отец любил мою мать! Мой отец любил женщин, а с мужчинами предпочитал дружить!

Стромберг и глазом не моргнул, лишь отдал распоряжение, и ещё один отряд бросился на штурм башни Линдхольма. Эрик застонал. Обернулся к Гансу и Юхану:

— Их много, они до нас докопаются. Была бы у нас хоть маленькая пушечка!

— Пушек нет, — заявил Юхан.

— Но много сала, — задумчиво протянул Ганс. — Помню, когда я был маленьким, мы пошли в лес и взяли с собой…

— Ганс, дружище, покороче!

— Бочки с салом можно поджигать и кидать вниз.

Под звуки разбираемого завала они начиняли бочки пороховыми зарядами и протаскивали фитильки сквозь толщу сала. Вскоре они подтащили к окну в караулке десять самодельных бомб. Юхан поджигал, барон рассчитывал время горения, а Ганс командовал, куда кидать. Первая бочка отправилась в полёт раньше, чем фитилёк прожёг путь к пороху. Она упала в гуще солдат, никого не задев и застряв между каменными блоками, а удивлённые солдаты подошли поближе, разглядывая щедрый подарок. Многие не ели несколько дней, обходясь тремя глотками тухлой дождевой воды.

И тут бочка оглушительно взорвалась! Куски горящего сала вперемешку с деревянными щепками разлетелись во все стороны, ошпаривая людей кипящими брызгами и раня обломками. Раздались крики боли и ярости, но вскоре они стихли и внизу началась непонятная возня. Барон перегнулся из окна и увидел, как раненые солдаты поднимали с земли запылённые ломти сала, и, перекидывая с ладони на ладонь, жадно откусывали и глотали огромные куски. Капитан, чьё лицо заливала кровь из рваной раны на лбу, сидел на камне и облизывал смалец с грязных рук.

Эрик сжал зубы так сильно, что на скулах вздулись желваки. Он посмотрел на Стромберга, застывшего, как могильный памятник самому себе, и распорядился:

— Юхан, Ганс, тащите из кладовки бочки с салом. Без пороха.

Он свесился из окна и крикнул:

— Эй, внизу, отойдите. Я буду кидать сало, — и принялся скидывать одну бочку за другой.

Десятки тяжёлых пузатых бочек — гастрономический разврат Марты — гулко шлёпались к подножию башни. Какие-то разбивались, и белые ароматные куски прыгали по серым камням, какие-то укатывались к пустой конюшне. Солдаты завопили от радости, когда убедились, что пороха в сале нет.

— Раздайте голодным, капитан! И заставьте Стромберга сдаться. Мы проиграли! Не потому, что русские сильнее или храбрее нас, а потому, что Калин расколот надвое. Городские распри сделали нас лёгкой добычей. Мы всегда плевали на купцов из Нижнего города, а теперь они наплевали на нас. Сдавайтесь, спасайте себя, своих жён и детей!

Солдаты внимательно слушали пламенную речь барона. Они устали от осады, голода и болезней, и потеряли надежду на спасение. Слова барона затрагивали в ожесточившихся душах самые потаённые желания. Стромберг заметил перемену в их поведении, что-то гаркнул, но его никто не слушал.

— Я говорил с Меншиковым, он пропустит королевские корабли в нашу гавань, — продолжил барон. — Мы погрузимся и отплывём в Стокгольм. Никаких пленных, контрибуций и позорных условий, пятнающих воинскую честь. Мы просто сядем на корабли и поплывём домой! Заставьте Стромберга сдаться, или мы все умрём!

Граф вытащил пистолет, хладнокровно прицелился и выстрелил в барона. Пуля звонко ударила в балку над головой Эрика, обсыпав его каменными крошками. Он спрятался и сел на пол у окна. Закрыл лицо руками: