Поль Бурже - Женское сердце

— Конечно, — сказал он в заключение, — нет ничего удивительного в том, что меня заставляет страдать женщина… — Но мне хотелось бы теперь, когда все это стало далеким прошлым, объяснить себе то, что я раньше не понимал, а после письма де Кандаля, которое получил на Мальте, понимаю еще меньше! Содержание письма я тебе сейчас сообщу… Ну, теперь после всего, что я тебе рассказал, какое ты себе составил мнение об этой женщине?

— А ты вполне уверен, что она больше не видела своего первого возлюбленного? — спросил Герберт.

— В этом нет никакого сомнения. Он до сих пор в Америке.

— Следовательно, она порвала с тобой не ради него. Прости мне несколько грубый вопрос: что она — очень страстная?

— Вся страсть.

— И очень наивна? Ты ведь понимаешь, что я подразумеваю.

— До крайности наивна…

— Ну, а этот де Пуаян, ее первый возлюбленный, что, он хорошо пожил в молодости?

— Он? Да нисколько! Он какой-то проповедник; очень талантливый и красноречивый, но, вероятно, страшно ей надоедал… Так что ж ты думаешь об этой женщине?

— А вот что, — продолжал лорд Герберт после некоторого молчания. — Она всегда была искренна с тобой и любила тебя, любила чувственно, но не могла разлюбить другого, которому отдала свое сердце. Он был избранником ее ума, мыслей и многого другого, исключительно ей присущего, и твое влияние не было достаточно сильным, чтобы это уничтожить, но ты дал ей то, в чем не удовлетворял ее де Пуаян: и в тебе она нашла удовлетворение своей страсти. Для того чтобы удовольствоваться одним любовником, ей нужен был бы человек, совмещающий часть твоих качеств и часть качеств де Пуаяна, т. е. и ты, и он в одном лице, — словом, ей нужен был Казаль с сердцем де Пуаяна. Я не нахожу другого объяснения этим странностям… А теперь перейдем к письму де Кандаля, — что же он тебе пишет?

— Что ее мать умерла, а она ушла послушницей в монастырь. — И Казаль добавил. — А все-таки невозможно согласовать такие факты: она любит первого любовника в продолжение нескольких лет, второго всего два часа и уходит в монастырь на всю жизнь!

— Во-первых, — возразил англичанин, — еще вопрос, останется ли она там… А если и останется, то это своего рода самоубийство. Монастырь заменяет восторженным женщинам вино. Это сентиментальнее водки или морфина, а к тому же более испытанное средство и, конечно, более почтенное, но цель у всех одна и та же: забыть все, забыть себя. И на что ты жалуешься, — продолжал он с горечью человека, таящего злобу на любовницу, которую он презирает, но все же не может забыть. — Женщина, которая, расставаясь с тобой, оставила в тебе мысль, что она вымаливает себе у Бога прощение за свою любовь к тебе, да ведь в наш миленький век комедианток и потаскушек это — редкость из редкостей…

— А могу ли я быть уверен, что она меня любила? — возразил Казаль.

— Конечно, любила…

— А другого?

— И другого любила, вот и все…

— Нет! — воскликнул Казаль, — это невозможно: человек не может любить одновременно двух.

— А почему же нет? — спросил лорд Герберт, пожимая плечами. И он зажег свою трубку, которую прочистил и набил табаком во время разговора с Казалем. Конечно, за все их путешествие он произнес меньше слов, чем в эту беседу.

— Когда я жил в Севилье, — добавил он, — у меня был проводник, страстный любитель пословиц; одну, которую он постоянно повторял, я рекомендую тебе, так как в ней заключается разгадка всей твоей истории, а может быть, и всех других историй: «Cada persona es un mundo» — «Каждый человек вмещает в себе мир».

Приятели замолчали, погрузившись в свои мечты, а крупные яркие звезды продолжали гореть; темно-голубое море как бы вздрагивало; «Далила» плыла по этому морю под темно-синим небом. Но и море, и небо не так таинственны, не так изменчивы, не так опасны, а также не так прекрасны, как бывает порой среди бурь и штилей, среди страстей и жертв, среди противоречий и страданий непостижимое, загадочное женское сердце.

Французский писатель Поль Бурже родился в Амиене в 1852 году. Его отец, ученый-математик, был ректором Клермонской Академии. Желая, чтобы сын сделал ученую карьеру, отец Поля Бурже перевел его в парижский лицей «Louis le grand». О своей школьной жизни в Париже Бурже, по-видимому, сохранил довольно мрачные воспоминания. В романе «Преступная любовь» он нарисовал безотрадную картину того воспитания, которое получала в колледжах французская молодежь. Закрытое учебное заведение, где сбиты в кучу восьмилетние мальчики и уже возмужалые юноши, налагает особый отпечаток на своих питомцев: они вступают в жизнь, утратив свежесть и непосредственность чувства, с испорченным воображением и часто с расшатанной нервной системой.

Разгром Франции в 1870 году, восстание Коммуны оставили глубокие следы в духовной жизни молодого Бурже. Общественные бедствия породили в нем, как и в других представителях молодого поколения 70–80 годов, отвращение к действительности, преждевременное пресыщение жизнью. У Бурже этот душевный недуг осложнялся мучительным разладом между болезненно развитой силой чувств и столь же могущественной деятельностью анализирующего ума. В нем жили как бы две души, боровшиеся между собой за преобладание: душа поэта, живущего эмоциями, и душа философа-скептика, привыкшего все подвергать беспощадному анализу. Кроме того, в душевной жизни молодого Бурже следует отметить еще одну черту: распутство воображения уживалось в нем с сильной наклонностью к мистицизму.

Ища исход тревожному состоянию своей души, юный Бурже увлекся научными занятиями. В 1872 году он получил степень кандидата филологии в Сорбонне. Позднее Бурже описал некоторые эпизоды из студенческой жизни богемы «латинского квартала». Средств, которые давал ему отец, было недостаточно для жизни в Париже, и Бурже стал давать уроки в частных учебных заведениях. Бурже готовился к научной карьере и думал специализироваться на греческих классиках. Однако он не находил в научных знаниях того душевного спокойствия, которого так страстно искал. Он дал исход своему разочарованию в лирических стихотворениях («Эдель», «Признания», «Беспокойная жизнь» и др.). Поэт ищет в жизни редкостных ощущений. Быть может, мысль бессильна, жизнь бесцельна, но об этом следует забыть, нужно превратиться в спокойного созерцателя жизни. Нравственное совершенство, как и вообще всякий идеал, — это призрак. Сохранить идеал мы можем только в том случае, если привыкнем смотреть на мир нравственной красоты так же, как курильщик опиума рассматривает грезы своего упоения: их прелесть в том, что они — грезы…