Джинни Раскорлей - Солнечная женщина

Халамбус был одет в отлично сшитый светлый костюм, подобающий случаю. Черные волосы, падающие на синие, как иранская бирюза, глаза, были густые и темные и слегка вились над ушами. Лицо бронзовое от загара и гладкое — лицо преуспевающего человека. Ему было чуть за сорок. Возраст, когда еще многое может произойти. Американцы любят такие лица и сами стараются выглядеть именно так.

Халамбус улыбнулся девушке, которая выкладывала на стойку проспекты выставки.

— Доброе утро, мисс!

Девушка улыбнулась белозубой улыбкой, ее глаза засияли.

— Доброе утро, сэр. — И тряхнула светлыми волосами.

— Там есть о моих картинах? — понизив голос, точно говорил о чем-то, что не должны услышать другие.

— О, мистер Халамбус! Конечно! Они восхитительны! Особенно «Цветы мая». И ваш портрет. Я вас сразу узнала…

Она нагнулась к нему ближе, он уловил тонкий аромат свежести.

— Какие прелестные духи, и как они вам подходят! Спасибо, мисс. Вы очень добры ко мне, — улыбнулся Халамбус и прошел в зал. Он направился к картинам. Вот они, все шесть. Он облегченно вздохнул — хорошо висят, свет такой, какой нужен.

— Они прекрасны, мистер Халамбус. — Он не обернулся на низкий голос. Он узнал его сразу и почувствовал будто по всему телу пропустили сильный электрический ток. Если он сейчас сделает движение, этот ток убьет его. — Да, они прекрасны. Как вам это удалось, мистер Халамбус?

Внезапно он снова ожил потому, что последний вопрос был вопросом журналистки, а не солнечной, не электрической женщины Бонни.

— Как мне это удалось, мисс Плам? Я готов дать интервью.

— Если вы так официальны, то миссис Плам.

— Не знал, простите.

— Неважно. Бывшая миссис. Я разведена.

Халамбус посмотрел на нее, точно увидел что-то новое, какую-то новую краску. Ему хотелось в ее портрет добавить несколько изумрудов. Она в разводе. Звучит, словно музыка. Какое удивительное это английское слово «развод», оно ему очень нравится.

— Я готов дать вам интервью. Когда?

Бонни знала, какое интервью она хотела взять. Не это официальное — пригласить его в пресс-центр, усадить в кресло, поставить перед ним диктофон. И для смягчения обстановки налить кофе из электрического кофейника, без вкуса и без запаха. Интервью тоже вышло бы таким же — пресным.

— Вы могли бы принять мое приглашение?

Халамбус напрягся, боясь не понять что-то по-английски. Он учил британский вариант английского, но американцы ввели в него столько своих слов, что порой кажется — они говорят на понятном только им языке.

— Согласен! — кивнул он, еще не уловив, что ему предлагают.

— Я приглашаю вас в качестве сопровождающего на ужин, который устраивает хозяин выставки. Встречаемся на выходе из зала в семь. Пока, — сказала она, повернулась на каблуках и ушла.

Он смотрел, как легко покачиваются ее бедра, обтянутые зеленоватой юбкой, а в дверях ветер качнул подол, и он увидел, что и выше колен у нее очень стройные ноги… Халамбус не сказал ей, что у него в кармане уже лежит приглашение на этот ужин…

Картины мерцали со стен, словно ободряя и вдохновляя его. Он оживил их, а теперь они — его.

Они лежали на широкой кровати в номере Бонни. Поселяясь здесь три дня назад, она пожала плечами: и для чего нужна в гостинице такая необъятная кровать? Она любила задавать разные вопросы, и себе в том числе, а потом находить на них ответы. Она тесно прижималась к телу Халамбуса, терлась грудью о его шерстяную грудь, которая оказалась совсем не колючей, а мягкой и теплой. Пушистой. Они занимали так мало места вдвоем. И вопрос возник снова: зачем здесь такая большая кровать?..

— Бонни, я едва не утонул, когда увидел тебя на бортике бассейна. Я готов был стащить тебя в воду прямо в твоем элегантном костюме, — проговорил он, утыкаясь в ее шею.

Бонни замерла. Нет, она и подумать не могла, что такое может с ней случиться. Так хорошо, как с ним, ей не было никогда в постели. Живя с Пейджем, она поставила на себе крест — наверное, она так холодна от природы, что вряд ли ей следовало выходить замуж. Но сейчас, здесь, с этим человеком с далекого острова в Средиземном море, она не похожа на саму себя. Но и он не похож на известных ей мужчин. Он такой нежный, такой ласковый и такой умелый. Он хотел доставить наслаждение в первую очередь ей, а не только себе… И у него это получилось. Бонни наконец испытала то чувство, о котором только читала в женских романах и к которому относилась с большим скепсисом…

— Бонни, ты замечательная женщина. Ты — прелесть, Бонни, — шептал он ей, гладя теплой рукой ее бедра.

— Я? — отодвинулась от него Бонни, чтобы посмотреть ему прямо в глаза — лгут они или говорят правду. — Я — замечательная женщина? — Потом что-то сообразив, кивнула. — Да, я замечательная женщина, Халамбус. — Помолчав, добавила — С тобой.

Он молчал и думал, что она права и что те мужчины, которые до него занимались с ней любовью, ничего не понимали в любви. Но ему просто повезло, что они были так бездарны. Иначе сейчас он не лежал бы рядом с Бонни и не обнимал это замечательное создание. И он снова обнял ее, и снова она уткнулась ему в грудь и ощутила всю тяжесть его сильного тела. Он уже все решил для себя. Она будет его, навсегда.

Занялась заря, и первые отблески просочились через толстые шторы, закрывающие по-южному широкое окно, через которое проникали лучи солнца Флориды. Бонни не спала, она только забылась в сладкой дреме, такой сладкой, точно конфета. А она понимала в них толк…

Утро ясное и солнечное застало их в объятиях друг друга. Они открыли глаза и одновременно улыбнулись.

— Бонни, моя Бонни! Я давно знал, что мне надо поехать в Америку. За тобой.

— Ты приехал, — сказала Бонни и закрыла глаза, улыбаясь. Ее рот был полным, губы вспухли от ночных поцелуев, веснушки на лице светились, точно блестки сусального золота. Ей никто не давал тридцати восьми лет. И он не дал бы, и не только из-за гладкой упругой кожи, но из-за ее почти девичьей неопытности.

В жизни Халамбуса были разные женщины, очень красивые, очень умелые. Они его вдохновляли. Но то было другое. А может быть, гречанки, по-восточному страстные и умелые, были подсознательно ему знакомы и не удивляли? А таких, как Бонни, он не знал. Наверное, в Бонни есть что-то немецкое или Скандинавское. Обнимая ее, он обнимал другую женщину, европейскую.

— Слушай, Халамбус, это ничего, что мы с тобой так быстро сбежали с приема? И бросили Даяну?

— Даяна все поняла раньше нас с тобой. Все в порядке, милая. Скажи мне, а ваша американская песенка «Май Бонни ливз овер зи оушен…» [2] — про тебя? Не в твою честь ее сочинили?