Соня Сэнь - Химеры Апокалипсиса

— Да, но она придет, когда ты оставишь меня, — возразила я.

— Я никогда не оставлю тебя. И никогда не оставлял. Не нужно ничего бояться, а особенно — смерти. Страх перед смертью внушил вам он, тот, кто приходит ночью, тот, кто заставляет вас цепляться за жизнь любой ценой, пусть и ценой лжи, предательства и убийства…

— Но ты бросил нас, предоставил самим себе! Ты позволяешь ужасным вещам случаться с самыми добрыми, с самыми храбрыми! Моя мама… и Никита…

— Они больше не будут страдать. Девочка моя, я не могу вмешиваться в ход событий в мире, где добро и зло балансируют на тонкой грани, удерживая этот мир от падения в хаос. Это не мой мир, названный вами Раем, и не его мир, названный Адом, где не существует иных законов, кроме высшей воли. Власть Сатаны над людьми только кажется абсолютной. Он может лишь манипулировать вами, подталкивать в нужном ему направлении, склонять на свою сторону угрозами и обещаниями. А в Божью веру нельзя обратить силой. Душа должна сама привести человека к Богу, должна увидеть, наконец, свет, вложенный им в каждую человеческую душу при рождении. Бывает и так, что человеку проще и удобнее жить во тьме — ни к чему не обязывающей, приносящей одни дары и дающей власть. А истинная вера требует многих лишений, самопожертвования, бескорыстия. Понимаешь? Ты поспешила отречься от меня, закрыться в своей боли, точно ребенок, отворачивающийся от родителей в момент большой обиды. А между тем, ты знала в этой жизни много любви, много добра — от матери, от друга, и пусть они покинули мир бренный, любовь эта никуда не ушла. Ты злишься, потому что осталась одна, потому что лишилась любви и заботы, а ведь могла бы дарить ближним то тепло, которому тебя учила мать, ту дружбу, которой тебя окружал Никита. Все приходит на круги своя. Разлученные встречаются, утратившие находят, мятущиеся обретают успокоение… Тебе дана такая огромная сила, что сам Сатана не знает, как ее у тебя отнять. Он взял себе тело грешника, продавшему ему свою душу, и в телесном облике может ходить по бренной земле. Он неуязвим для любого земного оружия, он меняет обличья по своему желанию, ибо и среди тварей Божьих есть такие, что подчиняются злу…

— Как же мне убить его? — в отчаянии спросила я.

— Убить его сущность ты не сможешь… но лишить телесного пристанища и тем самым изгнать назад, в Преисподнюю, — да. Подумай, в каком месте сила его иссякает, и он становится уязвим… и ты воплотишь задуманное.

На следующий день Лондон окутал туман, сырой, густой и молочно-белый, превративший город в пристанище духов, привидений и странных шорохов. Даже привычный шум его как-то поутих. На дорогах стало меньше автомобилей — только роботизированные и снабженные автоматикой машины могли ориентироваться в мглистом море. Прохожие шарахались друг от друга — трудно сохранить хладнокровие, когда кто-то неожиданно выныривает из ниоткуда прямо перед твоим носом. У полиции прибавилось работы: туман развязал руки воришкам и хулиганам, сбивавшим с ног прохожих, обиравших их до нитки и скрывавшихся в белой неизвестности.

Большую часть дня я в апатии провалялась на кровати, уткнувшись лицом в мягкое пузо кота Леопольда. Не хотелось думать, чувствовать, разговаривать. Морган ходил по квартире на цыпочках, отвечал на звонки клиентов, возился с каким-то своими делами в кабинете. Когда он заглядывал ко мне, я делала вид, что сплю. Мне было так плохо, как никогда. Если бы мама была рядом! Жизнь превратилась в какой-то нескончаемый безумный бред — ангелы, демоны, Апокалипсис, убийства… Все это не имело отношения ко мне, к моей боли и моему одиночеству. Пусть весь мир катится в тартарары, мне нет до него дела. Моя боль больше боли мира.

К вечеру меня одолел прозаический голод, пришлось сползти с кровати и отправиться на кухню, где Морган обескураженно разглядывал содержимое холодильника.

— Кажется, ничего съедобного, кроме томатной пасты, — виновато улыбнулся он. — Хочешь, сходим в кафе — тут недалеко, за углом? Там к кофе подают прекрасные булочки…

— Булочки — то, что надо, — сглотнула я. — Что ж, идем. Мне свежий воздух точно не повредит.

В лифте я покосилась на Моргана. Бедняга детектив многое пережил за эти дни — физиономия бледная, небритая, темные круги под глазами, волосы торчат в художественном беспорядке… Сейчас он скорее походил на дикаря-пирата, чем на утонченного английского джентльмена. И почему только он так добр ко мне? Из чувства врожденного благородства? Или…

Додумать я не успела — лифт открылся, и Морган предупредительно пропустил меня вперед. Туман на улице обступил нас, противным сырым холодком полез за шиворот и в рукава. Детектив крепко обнял меня за плечи, и мы зашагали вдоль по тротуару в предположительном направлении к кафе. Пару раз, на поворотах, мы налетели на торопившихся куда-то прохожих, рассыпались в извинениях, перемежаемых со смехом. Туман превратил простую прогулку по городу в веселую игру.

В кафе было тепло и шумно, почти все столики были заняты продрогшими компаниями. Бойкая официантка приняла заказ, и уже через пару минут мы с наслаждением потягивали ароматный кофе, заедая его глазированными булочками. Потом Морган заказал нам по большой чашке горячего шоколада и фрукты в сбитых сливках, я согрелась, подобрела; мир стал казаться мне не таким уж и недружелюбным. Морган откинулся на спинку диванчика и смотрел на меня с нескрываемой нежностью, отчего меня бросало то в жар, то в холод.

— Что ты так смотришь? — смущенно пробормотала я. — У меня шоколад на носу?

— Да нет, просто нравится глядеть на тебя. Думаю, что совсем скоро ты будешь вот так пить горячий шоколад у себя, в России, и вспоминать обо мне. Будешь?

— Буду, конечно. Я тебя никогда не забуду. Твою поддержку, дружбу… твой фирменный омлет с грибами, — я фыркнула.

— И все?

— А что еще?

— Найдешь себе какого-нибудь сурового русского парня с бородой, не такого, как я, изнеженного англичанина….

Я рассмеялась.

— Кто тебе сказал, что русские парни обязательно носят бороду?

— Не в этом суть, Энджи. Ты обещаешь не забывать меня?

— Клянусь тебе, Морган. Как я могу забыть такого друга?

— Да… Друга… — протянул он с какой-то, как мне показалось, горечью.

— Да ты сам меня первый забудешь. Женишься на воспитанной английской леди, спокойной, деловой, бросишь свою опасную работу, остепенишься…

Морган фыркнул в чашку, я тоже улыбнулась. Мой черноглазый англичанин… Может, правда, плюнуть на все и остаться с ним в Лондоне?… Но между нами не было сказано ни одного слова о том, что так будоражило мое воображение, о чувствах, которые находили выражение лишь в странных полунамеках и неосторожно оброненных фразах… Если бы только Морган наплевал на свою тактичность и безупречное воспитание, если бы он только сделал первый шаг, произнес первое слово… Чего он боится? Чего ждет? Ведь я улечу, и мы, скорее всего, никогда больше не увидимся.