Укради меня у судьбы (СИ) - Ночь Ева

Мне двадцать шесть, и сейчас чужой мужчина стоит передо мной и ждёт, когда же мы покинем коридор, чтобы поговорить о человеке, который приложил некие усилия, чтобы я появилась на свет.

— Пойдёмте, — беспомощно машу рукой в сторону своей комнаты и иду первой, показывая дорогу.

Он уверенно переступает порог и оглядывается. У него то же выражение лица, что и в коридоре: он исследователь, не более. Не испытывает неприязни, потому что пришёл сделать свою работу.

Самохин без колебаний усаживается на стул, хоть тот и похож на колченогое чудовище из старых сказок. Пухлой рукой проводит по столу, словно ищет пыль или ощупывает скатерть. Необычная, кружевная, очень тонкая работа. Я вязала её сама, когда училась. Я знаю все грешки и ошибки, которые допустила, но неопытный взгляд их не заметит.

Нотариус снимает очки и смотрит на меня подслеповато, достаёт из кармана платок и протирает стёкла. Он никуда не спешит. Я жду. Мы будто играем в дурацкую игру: у кого быстрее терпение лопнет.

— Что вы знаете о своём отце? — задаёт Самохин вопрос, который застаёт меня врасплох. Я думала, он будет сыпать юридическими терминами, зачитывать завещание или что-то подобное. Нотариус повёл себя более чем странно.

— Ничего не знаю, — мне не страшно об этом сказать. — Это имеет какое-то значение?

— Я отправил вам три вызова, но ни на один вы не откликнулись.

Он смотрит на меня пытливо, словно пытается увидеть нечто тайное, отковырять бриллиант или кусок пустой породы — уж как повезёт.

— Я не получала ваших писем, — это тоже правда.

— А почтовый ящик вы проверяете? Хоть иногда?

Это смешно, но я проверяю, зная, что никто и никогда мне не напишет.

— У нас общий ящик на всех жильцов. Даже если бы я никогда не заглядывала в него, кто-то бы отдал мне письма.

— Вы слишком хорошо думаете о людях, — по тонким губам пухлячка мелькает саркастическая улыбка. — Значит, не получали?

— Нет, ни разу.

— Поэтому я пришёл к вам. Если гора не идёт к Магомеду, значит Магомед не переломится и сходит к горе, к вам то есть. Мне несложно, тем более, что дело не терпит отлагательств.

Он снова смотрит прищурившись, и я неожиданно чувствую раздражение, хотя всегда отличалась завидной выдержкой. Меня даже Ираида Исааковна не могла достать, а у чужака получилось.

Самохин вздыхает, словно набирается сил, кладёт папочку на стол, складывает руки на животе и заводит почти душевную беседу.

— Вечная Иванна Сергеевна. Ваш отец, Кудрявцев Сергей Николаевич, умер почти полгода назад. По его завещанию вам в наследство остался дом и некая сумма на его содержание.

Я провела рукой по лбу. Отец, дом, наследство. Слова не из моей привычной жизни.

— Вы ничего не путаете? — я должна спросить, чтобы убедиться, что это не розыгрыш. Самохин вздыхает и достаёт бумаги. Вкладывает их мне в руки. Я пытаюсь сосредоточиться, но ничего толком понять не могу. Я абсолютно беспомощна в таких делах. Ну, почти.

— Я не могу ничего путать, милая барышня. Как вас зовут друзья-знакомые?

— Ива, — не могу отвести взгляд от бумаг, — только Идол кличет Ванькой да Ираида — полным именем, — зачем-то поясняю ему ненужные моменты из своей привычной жизни.

— Сергей был не просто клиент, но ещё и друг, поэтому, Ива, я точно ничего не могу путать. Кудрявцев был достаточно богатым человеком и погиб при весьма странных обстоятельствах. Когда-то он был женат, но детей ни в браке, ни на стороне у него не было, кроме вас. Полно всякой родни — второстепенной шушеры, которой нужны лишь деньги. Впрочем, денег после его смерти тоже не оказалось. Настоящих денег, если вы понимаете, о чём я.

Я ничего не понимала.

— Зачем вы всё это мне рассказываете? — я отложила бумаги в сторону и посмотрела мужчине в глаза. — Если этот человек был вашим другом, вы должны знать, что у меня никогда не было отца. В метрике пусто. Я даже не знала, что мне досталось его отчество.

Самохин пожимает пухлыми плечами и смотрит куда-то в сторону, на абажур напольного светильника.

— Думал, вам будет интересно узнать о своём отце немного больше. А может, чтобы у вас не возникало вопросов, куда делось остальное наследство. Его как бы нет. В завещании оговаривается: дом и всё, что в доме, а также участок, на котором стоит дом, — ваше.

Сергей провёл независимую генетическую экспертизу, которая подтверждает ваше родство. Вы его дочь, он ваш отец. Это на случай, если возникнут споры. Но, думаю, их не будет. Я надеюсь.

Есть лишь одно условие. Его условие, которое он вписал в завещание. Вы должны будете сменить фамилию. Стать Кудрявцевой.

— А если я не захочу? — у меня голова кружится и хочется сходить, плеснуть холодной воды в лицо.

— Я думаю, вы захотите, — в стёклах его очков отражаются блики лампы, отчего кажется: Самохин меня гипнотизирует, хочет вложить в голову какую-то очень важную мысль, протелепатировать некую информацию, которую он не хочет говорить вслух. — Для вас смена фамилии — возможность изменить жизнь. Принять в дар то, что принадлежит вам по праву. К тому же, не от чужого человека, а отца.

Я сжимаю пальцы до хруста. Ловлю себя на мысли, что хочу взять в руки крючок, пропустить тонкую нить через ладонь и быстро набрать воздушные петли, выстроить столбики с накидом и без, создать рисунок — интересный и новый. Успокоиться и отрешиться. А вместо этого я слышу, как израненной птицей бьётся неровными толчками в груди сердце.

— Это для вас он нечужой человек. А для меня — никто. Пустой звук.

Я, наверное, ещё никогда не была настолько смелой. И то, что я сказала дальше, граничило, в моём понимании, с невероятным хамством:

— Он не может стать мне родным только потому, что его сперматозоид однажды встретился с яйцеклеткой моей матери. Мать свою, к слову, я тоже не знала. У меня был всего лишь один родной человек — Вечная Мария Егоровна.

— Которая оставила вам в наследство это.

Самохин медленно обводит рукой пространство небольшой комнатушки. В нём нет сарказма, нет издёвки. Лишь констатация факта. Может, поэтому я ему прощаю и этот жест, и его слова.

— Я услышала и поняла вас. Да, это — моё наследство. Какое уж есть. Я не хочу менять фамилию. Мой ответ — «нет».

Самохин вздыхает и снова протирает очки, тщательно, рассматривая стёкла на свет.

— Мне кажется, вам нужно подумать. Остыть. Понять, чего вы можете лишиться. Представьте, что вы выходите замуж. Берёте фамилию мужа. Вряд ли вы остались бы Вечной, потому что вам дорога память о бабушке.

Я хочу возразить Самохину из чистого упрямства, но он не даёт мне открыть рот.

— Я приду к вам через два дня. В это же время. Подумайте.

Он поднимается со стула и идёт на выход. Я почему-то плетусь за ним вслед. Провожаю. Так принято. Я кожей чувствую, как растут из-за каждой двери огромные уши, что ловят каждое слово.

Уже на пороге, не выдержав, я спрашиваю:

— А что будет с домом, если я откажусь окончательно и бесповоротно? Ведь не мог же он быть уверенным, что я приму его дар?

Самохин поворачивается почти в профиль. Он сейчас похож на толстого кота Бегемота. Ему только отчаянных кавалерийских усов не хватает, да лысина мешает завершить образ полностью.

— Сгорит, — пожимает он плечами. — Сгорит дотла, — и идёт прочь неспешным шагом.

Я смотрю ему вслед и пытаюсь увидеть толстый чёрный хвост на его округлом заду, обтянутом тёмными брюками и пиджаком с двойной шлицей.

Самохин

Самохин устал. Хронический недосып, плохое питание, тотальное одиночество потихоньку делали своё дело: прогрызали дыру в крепости его духа и тела. Он с трудом заставлял себя вставать каждое утро, надевать свежую рубашку и отглаженный домработницей костюм.

Внешний лоск — остатки его самоуважения к себе. Малая дань человеку, коим он был совсем недавно. Он как прокуратор Понтий Пилат, просыпаясь, щупал рукой воздух, невольно ища голову большой и умной собаки, которой у него уже не было.