Викторьен Дю Соссей - Дневник кушетки

— Я получила твое письмо, — сказала она моему хозяину, — и я тебе очень благодарна, что ты предупредил меня. Я была бы гораздо больше огорчена, если бы узнала о твоей женитьбе от других… Несмотря на то, что это очень тяжелый удар для меня, я тебя не порицаю за твой поступок. Не правда ли? Мы так долго любили друг друга, что мне казалось, что это будет всегда продолжаться… Я была эгоисткой. Я думала только о себе… И я понимаю теперь, что человек, подобный тебе, должен иначе устроить свою жизнь, чем иметь такую случайную странную связь, какой представляется наша.

— Я был убежден, моя дорогая, нежная подруга, что ты такова, какою я тебя знаю. Только ты не думай, что я перестал тебя любить. Я тебя люблю от всего сердца. Моя привязанность к тебе не знает границ.

— Ты любишь Ивонну?.. Она хороша… Она достойна твоей любви…

— Благодаря тебе я полюблю ее еще сильнее, — сказал он.

— Как только… ты женишься… И я…

— Я сказал Ивонне, как я тебя люблю. Я ей говорил о нашем прошлом так страстно, что она пожелала узнать женщину, которая произвела на меня такое впечатление.

— Это немыслимо! — воскликнула прекрасная дама с карими глазами. — Потом она меня возненавидит… она будет ревновать!

— И я тебе покажу, что она верит в твою искреннюю доброту и твое благородство. Я тебя умоляю быть нашей подругой. Нам суждено не расставаться; жизнь требует, чтобы ты дополняла во мне то, чего не может дополнить Ивонна; ни я, ни она не совершенны. Ты не можешь выйти за меня замуж; мы останемся влюбленными, которые навеки сохраняют свою любовь. Мы будем только друзьями. Ты мне часто говорила, что хочешь быть моей сестрой; будь на самом деле моей сестрой; будем братом и сестрой.

— Возможно ли это?.. Я огорчена…

— Согласна ли ты, моя милая, дорогая сестра, чтобы мы больше не виделись? Завтра Ивонна пойдет к тебе; она попросит у тебя разрешения любить тебя.

— Она! Она придет ко мне?

— Она явится совершенно одна; она хочет, чтобы не было свидетелей при этой первой встрече. Она горда, смела и прямодушна.

— А когда свадьба? — спросила милая дама.

— При первой возможности, через несколько недель, — ответил мой хозяин.

— Ах! Как глупа жизнь мужчин и женщин! Я должна была выйти за тебя замуж!

— Но это невозможно, невозможно…

— Действительно, это невозможно. Нельзя сдвинуть гору или засыпать море… Это совершенно невозможно! Представились такие препятствия, которых мы даже и не предполагали!.. И все же я никогда не думала, чтобы ты мог жениться!

Он прижал ее к груди, поцеловал ее прелестные глаза, лоб, потом он поцеловал ее внезапно побледневшие губы. И оба разом пролепетали со страхом:

— Последний поцелуй!..

И они, обняв друг друга, залилась горючими слезами.

Их связь порвалась одним словом: «последний поцелуй». Они сказали: «последний поцелуй».

Влюбленные были свободны!

Милая дама с карими глазами, плача, удалилась. Они не обменялись ни словом…

Я не увижу ее больше никогда. Прощай! Прощай! Прощай!

Мой хозяин позвал привратника и сказал ему:

— Начиная с сегодняшнего дня я не принимаю ни одной женщины.

— Хорошо, сударь.

— Исключая только двух: этой молодой девушки и ее матери, которая была на этих днях…

— Да, невесты вашей, сударь.

— Разве вы знаете?

— Да, я был на лестнице и слышал из-за двери, что господин ей говорил.

— Хорошо, хорошо… Только их двух. Больше никого.

Это ужасно, сколько прощальных писем написал мой хозяин в продолжение сорока восьми часов! Он хотел быть вежливым по отношению к своим подругам. Каждой на свой лад. Он благодарил. Он сожалел, что не может пригласить их на свадьбу. Он смеялся здесь, шутил там. Он писал так, как будто надеялся, что какой-нибудь любитель соберет все его послания, чтобы в один прекрасный день опубликовать их под заглавием «Последнее прости приговоренного».

Он написал также матери своей невесты.

Он даже имел дерзость сказать ей, что у нее прекрасный рот.

Решительно, я больше не узнаю любовь. Этот приказ строго соблюдается. У нас больше нет никаких женщин. Я себя развлекаю перелистыванием моих «Мемуаров»; я искала таких, которые мне были более симпатичны, таких, которые во мне вызывают больше волнений; и я их нашла разбросанными в моих воспоминаниях, как будто бы я перелистывала фотографический альбом.

Я ли их не видела, этих женщин? Я ли не слыхала вздохов, восклицаний радости? Мои пружины еще помнили всех этих счастливых и безумных дам. Сознаюсь, я жалела, что мой хозяин не подождал еще немного… По моему мнению, он слишком поторопился.

Я себя часто осматриваю и вообще очень интересуюсь собой. Я уже давно открыла в себе кокетство! Если мои пружины устали, это еще не так удивительно; они должны были еще больше устать; на моей вышивке то здесь, то там появились пятна, но это не так важно; я еще достаточно чиста. Мои краски слиняли; и я имею вид совсем пожилой. У меня всего два колеси а и голова на ногах.

Да, у меня ноги на голове, и у этих ног есть колесики. Я знаю многих, которые не могли бы их так показать. Осматривая себя, я замечаю, что у меня недостает нескольких гвоздиков — но это тоже не важно. В общем, несмотря на мою усиленную работу, я очень мало потеряла в цене, и приказчик, который меня продал даме с карими глазами, не лгал, говоря, что мебель, подобную мне, можно покупать со спокойной душой.

Все же я страшно взволнована. Что он будет делать со мной? Я знаю, что кровать, маленький стульчик, пуф, кресло, стол, комод должны задаваться теми же мучительными, наводящими страх вопросами; но над ними я смеюсь. Во мне пробуждаются эгоистические инстинкты — я интересуюсь только собой.

Ну что же? Что будет со мной завтра?

Уверяю вас, есть о чем подумать при такой рези в желудке! К счастью, у кушеток нет желудка; его присутствие сильно отравляло бы вам жизнь.

Но тем не менее, я чувствую себя так, как будто меня разрезали на тридцать шесть тысяч миллионов маленьких кусочков; напрасно я стараюсь собрать все обрывки, чтобы хоть отчасти восстановить свой образ… в перспективе я не вижу ничего, ничего, ничего, кроме здания аукциона. Это ужасно!

С этого утра началась моя Голгофа. Судебный пристав Сусебрик сделал проверку тех предметов, на которые он наложил арест. Кресло, пуф, шкаф, стол, библиотека, рамы, зеркала, умывальник и я, мы все помещены в большую повозку, которая дурно пахла. Я лежала на боку, и мрамор умывальника немного порвал материю, покрывавшую мои пружины. Мы все были молчаливы, печальны, потрясены, и слова утешения как-то не срывались с языка. Кто будут наши хозяева? В какие дома мы попадем? Ясно, что мы начинали с хорошего житья; что нас теперь ожидает?