Телохранитель моего мужа (СИ) - Ночь Ева

По глазам понял: нет. Ей в голову не пришло. Она привыкла, что всю рутину на себе тянула Ринка.

Пёс не жаловался. И к еде подошёл с достоинством. Я в поилку добавил воды и ждал, когда он наестся и напьётся. Нам ещё гулять. Ляля без Рины на улицу нос не показывала. Боялась, наверное. Но сейчас мне разбираться в её тонкой душевной организации не хотелось.

— Еду придётся тебе готовить самой, — сказал и засомневался. Вдруг она забудет плиту выключить? Или что-то сделает неправильно? Может, лучше всё же сделать всё за эту паразитку и не переживать? — С собакой утром и вечером я буду гулять сам.

— С чего такая щедрость? — обвела она рукой пакеты, но не притронулась к ним. — Ты же никогда ничего не приносил. Позволял ей барахтаться самой.

Да, это была Ринкина идея ничего не рассказывать, чтобы не ранить Лялю, не вносить ей в голову лишнее. Она оберегала сестру, как могла.

— Я скажу об этом всего лишь раз. Рина не хотела, чтобы ты знала. Но, видимо, зря. Марков ввязался в очень нехорошее дело. Задолжал много денег. Ему, наверное, повезло, что он отправился на тот свет. Рине по наследству перешли его долги. Забрали всё: бизнес, квартиру. И поставили условия: выжить самостоятельно. Это если кратко.

— А в противном случае что ей грозило? — отводит она взгляд. На губах играет упрямая скептическая улыбка. — И ты бы пальцем не пошевелил, чтобы её выручить? Ты ведь и до этого сидел и ждал, пока всё рассосётся само по себе?

Это больно, но справедливо. Со стороны это так и выглядит. И оправдываться я не собираюсь.

— Думай, что хочешь, — сказал, поднимаясь. — Мао, идём гулять?

Пёс слабо шевельнул хвостом и потрусил в коридор. Там он взял с полочки свой поводок и ждал, пока я обуюсь.

— Что изменилось, Артём? — она, кажется, впервые называет меня по имени. Не знаю почему, но не хочу выдавать нашу маленькую тайну.

— Испытательный срок закончился.

Мы спустились с собакой в холод и тьму. Ляля вышла за нами. Шла рядом, натянув капюшон на голову. Куртка у неё осенняя и кроссовки. Одета не по сезону. Надо бы купить ей тёплые вещи. А ещё я вдруг подумал: свожу-ка я её к деду. С ним она ладила. Может, оттает? Успокоится.

Но что-то заставляло меня напрягаться. Я не понимал её враждебности, злобы. Ведь всё было не так. Что-то изменилось, причём совсем недавно. Что-то узнала? Вспомнила? Что?.. Вопросы без ответов, потому что она не спешила ни делиться мыслями, ни доверять мне. Ладно я. С Риной она тоже не откровенничала.

Дал бы мне кто волю, я бы заглянул, чтобы посмотреть, что у неё спрятано в черепной коробке.

Десять дней разделились на две половины. Первая — солнечная и радостная, когда я навещал Рину. Я завалил её палату цветами. Яркими боками у неё на тумбочке отсвечивали апельсины. Разноцветные шары примостились в углу и мягко колыхались, когда в палату кто-то входил.

К Рине приходили мама и Мари. Они щебетали о чём-то о своём, о женском. Мари принесла книги. Мама рассказывала о Серёжке. А мы часто молчали, взявшись за руки.

У Рины в палате поселился нетбук, и когда её никто не доставал, она училась. Умная красивая Рина в наушниках с губами, что выговаривают иностранные слова. Новая грань. Мне не надоедало за ней наблюдать.

Рина светилась, хорошела на глазах. К ней хотелось прикасаться, целовать, выражать нежность и любовь. И я старался, как мог: словами, жестами, глазами передавал всё то, что жило во мне, просилось наружу. Я был полон до краёв чувствами, переживал их снова и снова, мечтал, чтобы их становилось день ото дня больше.

Вторая половина принадлежала Ляле, Мао, деду и студии. Я ухитрялся делать так много, что сам себе удивлялся.

Собака скучала по Рине. Так мне казалось. С Лялей было куда сложнее. Она замкнулась в себе. Перестала есть. Пришлось наступить на горло своим принципам: я начал для неё готовить. Плюнул — мне несложно. Рина и так переживала, постоянно спрашивала о сестре. И я с чистой совестью мог говорить, что с ней всё в порядке.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ К Рине она ехать не захотела, но не отказалась от поездки к деду. Однако и там больше молчала, отделываясь односложными ответами.

Дед ей обрадовался, расспрашивал о чём-то, гудел, рассказывая что-то из прошлого — я не вслушивался в слова. Я ловил интонации. Дед явно тяготился своей немощью. Тело его ещё плохо слушалось, зато мозг работал почти как прежде. В его-то возрасте. Чудо. И та, что помогла это чудо осуществить, ведёт себя сейчас как последняя бездушная деревяшка.

— Ты не дави на неё, сынок, — попросил дед, когда Ляля отлучилась в туалет. — Сломалось у неё что-то внутри и никак не наладится. Терпение и любовь. Тогда, может, что-то получится.

Я не очень верил во все эти формулы, но всё же решил быть помягче. Пытался разговаривать. Завтракал с ней иногда. Но Ляля продолжала смотреть на меня если не волком, то очень настороженно, словно ждала, что я обязательно сделаю какую-нибудь гадость.

Так мы и протянули десять отпущенных нам дней: светло и радостно с Риной, напряжённо и кое-как с Лялей. И я сломал голову, как склеить эти две половины. У меня пока ничего не получалось. Даже в перспективах. Какой-то острый и огромный обломок торчал между нами. И я не находил рычага, чтобы его убрать. А голыми руками нечего было и думать сдвинуть неподъёмный камень с места.

Меня выписали в понедельник.

— Работать хочу, — призналась я Артёму. — Безделье может душить. Нет, я понимаю всю важность своей миссии, но во мне сейчас столько энергии, что хочется действовать.

— Может, подыщем другую работу? — осторожно спрашивает Артём, но я улыбаюсь и качаю головой:

— Нет. Ты не поверишь, но мне нравится там работать. И не надо спорить, я уже договорилась: буду заниматься исключительно платежами. Никаких тяжестей и чрезмерных физических нагрузок. Давай оставим пока так, как есть.

— Давай, — соглашается Артём, и я облегчённо выдыхаю.

Есть то, о чём мы не говорим. Возможно, он и не догадывается. А может, знает, но не спрашивает. Но заводить об этом разговор первой я не решаюсь.

Юджин. Он приезжал ко мне в клинику. Всегда в то время, когда никто меня не навещал. Следит? Да, наверное. Ни одного прокола. С букетом, фруктами, вежливыми расспросами.

Нет, он не походил на преданного пса. Скорее на хозяина, который лечит одну из своих собак. У него их много, поэтому чувств особых нет. Есть отстранённый интерес и забота. Раз уж так случилось. Я чувствовала именно так, но, возможно, я чего-то и не понимаю.

Его цветы я отдавала медсёстрам. Он приносил новые. Видел же, что его цветы исчезают, но с настойчивостью твердолобого осла продолжал гнуть свою линию. И тогда я решилась.

— Как тебя зовут? — спросила, глядя ему в глаза.

Вдруг подумалось: одну ночь мы провели вместе. Он был первым, с кем я изменила Алексею. И он тоже был не груб. Просто мужик — достаточно активный и сексуальный. Ему не удалось меня зацепить, а ведь мог, наверное. Или не мог, потому что не мой.

Югов улыбается криво.

— Нередко детдомовцам давали самое распространённое имя.

— Ваня? — говорю наугад. Он кивает и засовывает руки в карманы брюк.

— Но меня назвали не так. Тот парень, что дал мне фамилию, придумал и имя. Не самое лучшее сочетание имени и фамилии, но, наверное, не найдётся и десяток людей, кто знает, как меня зовут.

— Не заставляй меня гадать, — почему-то его объяснения вызвали улыбку. Мне показалось, что он… стесняется? Робеет?.. Как-то не вяжется это с его образом властного негодяя.

— Юрий. Юрий Югов. Но лучше Юджин — я привык.

— Оставь меня в покое, Юра, — отчаянно, до дерзости. Сердце учащает бег, но я не хочу отступать. — У тебя ведь много всего. Бизнес, деньги, женщины, интриги, риск. Игрушек на всю оставшуюся жизнь хватит. Я устала. Нервничаю. Всё время ищу подвох и жду, когда приключится самый настоящий трындец, который снова сломает мне жизнь.