Моя панацея (СИ) - Манило Лина

Наташа меняет тактику: натягивает на лицо робкую улыбку, на мгновение становясь собой прежней.

— Максим, подвезёшь меня к вокзалу? — спрашивает и отводит взгляд. — Мне мама билет прислала. Вот, хочу поехать к ней. Может быть, там у меня всё получится?

Я достаю телефон, открываю приложение и вызываю такси.

— Тебя отвезут, — говорю и засовываю руки вместе с телефоном в карман пальто. — Прости, у меня больше ни времени, ни желания с тобой возиться. Это была так… акция невиданной щедрости.

— Я понимаю, Макс, всё понимаю, — впервые она даёт волю эмоциям, чуть повышает голос и странно дёргается всем телом. — Ты молодец, а я дрянь, бросившая ребёнка в роддоме. Но ты никогда не задумывался, почему я так сделала? Ведь не требовала от тебя ничего, не оббивала твои пороги, размахивая перед носом тестом на беременность, не шантажировала и не просила алиментов! Я ничего этого не делала, я хотела этого ребёнка. От тебя ребёнка хотела!

— Но ты его бросила.

— Бросила, — выкрикивает и громко всхлипывает. — Потому что я обдолбанная наркоманка, у которой за душой ничего. Что я могла ему дать? Что?! Ты думал, чего мне стоило это решение? Да я чуть не умерла от тоски!

Закрываю глаза и запрокидываю голову. Бла-бла-бла. Ни одному слову не верю, а за спиной раздаётся звук подъезжающего автомобиля. Такси.

— Твоя машина приехала.

— Я знала, что ты сможешь вылечить сына, с тобой ему будет хорошо, — говорит тише и будто бы даже ростом меньше становится. Сдувается. Из неё выходит весь запал, вся решимость исчезает. Теперь она снова маленький плешивый воробей, который вот-вот свалится с ветки и разобьётся насмерть.

Она уходит, я её не провожаю даже взглядом, а просто смотрю перед собой, но Наташа окликает меня.

— Пожарский, люби его за двоих, — и скрывается в салоне, а вскоре теряется из моей жизни навсегда.

Вокруг было слишком много людей. Они шумели, о чём-то спорили. Хриплые голоса, надсадный смех, спёртый воздух — всё это мешало, раздражало. Волна гнева поднималась в груди, подступала к горлу, душила.

Больше всего Мария скучала по аромату ладана и тишине. Молилась, звала Бога, но его солнечный лик впервые не явился перед глазами, стоило прикрыть их.

Но он же не мог её бросить? Не мог? Так же не бывает! С ней ведь такого не могло случиться, верно?

В висках пульсировало, стучало где-то в затылке, словно внутри черепа вышла на плац рота солдат и громыхают сапогами.

Мигрень навалилась, как всегда, внезапно, резко. В такие моменты Мария не могла выбрать, чего ей хочется больше: крушить всё вокруг или заползти в самый тёмный угол и не высовываться из него, пока боль не отступит.

Но сейчас она не могла сделать ни того, ни другого — слишком много чужих людей набилось в небольшую камеру. Потому Мария выбрала молитву — то, что всегда спасало от всех бед. Тем более, что попросить Бога ей хотелось о многом. Слишком многом.

И пусть он не отзывался, пусть молчал, будто рассерженный чем-то, Мария верила, что он её слышит.

Иначе тогда, зачем ей жить?

Мария молилась горячо, неистово, била поклоны, размеренно и иступлённо прислоняясь лбом к холодному бетонному полу. От него пахло сыростью и плесенью, но в такие моменты Мария входила будто бы в транс, и шум с хохотом отступали назад, во тьму.

Она желала смерти всем, кто посмел вторгнуться в её уютный мирок, кто разрушил его, уничтожил. Имя за именем, она перечисляла каждого, кто повинен в этом, призывала на их головы все казни египетские. Верила — неистово, всей душой, — что их наказание будет в сто крат сильнее уготованного ей.

А ещё просила избавить сыновей от этих мук. Они хорошие мальчики, они должны жить на свободе, чтобы продолжать её дело — дело всей жизни. Иначе как же община? Как заблудшие души, которые без её слова, наставлений так и не смогут выбраться на свет? Нет-нет, мальчиков надо спасать, их надо вытащить на свободу. Хотя бы их.

Лязгнул замок, в камере стало тихо, но Мария не слышала этого, не понимала, кто пришёл и зачем. Но кто-то ткнул чем-то твёрдым в спину, схватил за плечи, рывком поставил на ноги.

— Реутова, на выход! — гаркнули над самым ухом, и поволокли прочь из камеры под тихий гул и рокот.

Как десятки раз до этого провели по коридору, в котором огромные тени бросались наперерез, льнули, словно кошки, шептали страшное на ухо. На допрос? Куда? Мария не понимала — слишком много времени провела здесь, слишком болела голова, превращая мысли и волю в липкую кашу. Перед глазами всё плыло, сознание то включалось, то выключалось, вспышки яркого света сменялись темнотой, а горло сдавливало спазмом.

На неё снова кричали. Давили. Выводили на эмоции. Она сидела в маленьком пыльном кабинете, молчала, не желая принимать в этом участие. Фарс, боже мой, какой же фарс! Это не с ней происходит, не в её мире — таком чистом, светлом и безукоризненно непогрешимом.

Её мучали. Не физически, нет. Морально. Заставляли признавать вину, но это было смешно. Она ничего не делала! Ничего из того, что не пошло бы кому-то на пользу! В это верила, а больше ничего не нужно было.

Мария молчала, а в груди неприятно кололо. Давило, разрывало рёбра, и пот покрывал спину, а в локоть “стреляло”. Не хватало воздуха.

— Инга Олеговна Пожарская дала показания против вас, — доносилось откуда-то издалека.

Кто это? Мария не понимала, не узнавала этого имени, хоть в нём и было много знакомого, только расшатанное сознание никак не могло вытолкнуть на поверхность правильный ответ. Какие показания? Кто такая Инга Пожарская?

— Также Аглая Викторовна Ежова, как и многие другие, кого вы держали в своей общине обманом. Силой.

Эти слова били сверху тяжёлым молотом. Силой? Обманом? Такого просто не может быть! Разве кому-то причинили вред? Разве в молитвах и послушании может быть что-то плохое?

— Да я же спасала их! — выкрикнула, на что получила мрачный взгляд в ответ.

— Мария Семёновна, перестаньте уже. Довольно. Василий даёт уже полным ходом признательные показания.

Кажется, именно в этот момент её сердце разорвалось на сотню крошечных кусочков, хотя и билось ещё около часа. Как это Василий? Какой Василий? Её покорный и милый Васенька? Её младший? Самая большая радость?

— Этого просто не может быть, — прохрипела, ища взглядом кого-то, кто прямо сейчас подпрыгнет на месте и с радостным воплем: “Это розыгрыш!” закружит в воздухе.

— Ваш младший сын оказался сознательным гражданином, — хмыкнул следователь.

Трус он, трус! Какая же это сознательность, если против матери выступать? Как такое вообще возможно? Разве она так их воспитывала?

Стало слишком душно, а горло саднило так, словно в него кто-то загонял ёршик, и проворачивал его, проворачивал.

Сердце, покалывающее уже несколько дней, заболело жгуче. Мария обмякла, и даже шатающийся деревянный стул показался пышной периной. Настоящим троном. Из тела стремительно выходила жизнь, а из горла вылетал хрип.

Мария закрыла глаза. Всего на минуточку, но её уже тряс кто-то, обливал водой, приводил в чувства, но на сомкнутых веках горел огонь. Его отсветы ослепляли, причиняли жгучую боль, и слёзы текли из глаз.

Может быть, именно сейчас Бог снова явит свой лик? Протянет руку, ласково улыбаясь, позовёт за собой свою верную рабыню? Проведёт в райские сады, наделит лавровым венком, погладит ласково по голове и прошепчет: “Вот тут твоё место, святая Мария” и отблагодарит за верную службу.

Но после огня пришла тьма, и запах гнилого болота ударил в ноздри.

Сердце замерло, пропустило удар, чтобы никогда больше не забиться вновь.

Инга

Я надеваю тёмные очки и чувствую себя героиней нуара пятидесятых: чёрно-белая съёмка, Хамфри Богард где-то на фоне и Мэри Астор, ещё прекраснее, чем где бы то ни было.

Я сижу на скамейке в зале суда, вспоминаю “Мальтийского сокола” и думаю, что, наверное, зря сюда пришла. Ну, вот что я здесь делаю? Максим запрещал, уговаривал, настаивал, но я решила, что хочу собственными глазами увидеть падение Павлика в бездну.