Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание

Ураган подхватил нас — в сущности-то, всего лишь малую кучку русских людей, потерявших веру, честь, национальную гордость и национальную принадлежность, — и выбросил из пределов родной страны, понес в неизвестность, разбросал по всему белу свету.

Кому мы доверились? За кем пошли? Во имя чего?

Как тут не процитировать «Записки» незабвенного Сергея Михайловича Соловьева — историка российского, которому я поклоняюсь, хотя и не во всем согласен с ним: « Преобразователь вроде Петра Великого при самом крутом спуске держит лошадей в сильной руке — и экипаж безопасен; но преобразователи второго рода пустят лошадей во всю прыть с горы, а силы сдерживать их не имеют, и поэтому экипажу предстоит гибель». Пророческие слова! И Врангель, вслед за другими самозванными «правителями России», не удержал свой «экипаж»...

Сановная Россия бросалась на корабли, бежала куда глаза глядят, лишь бы подальше от большевиков, лишивших их недвижимости, банковских вкладов, поместий, фабрик. Это нельзя оправдать, но понять можно.

Но зачем кинулись вслед мы — интеллигенты, мечтатели? Кому мы будем нужны там, за границами, с нашими извечно русскими проблемами, идеями, образом жизни, наконец? А врачи? Адвокаты? Артисты? Любители изящной словесности и музыки? Говорят, среди беженцев нашелся даже один извозчик!.. Заблудшие души!

Пройдут годы, десятилетия... Умрут, уйдут из жизни те, что приняли в конце 20-го года это поспешное, непродуманное, постыдное решение. Но останутся их дети и их внуки — беженцы, изгои второю поколения, обреченные на тусклую жизнь вдали от родной земли. Простят ли они нас, найдут ли слова оправдания? Поймут ли? Простит ли им Родина, Россия прегрешения их отцов и дедов? Вернутся ли они хоть когда-то к своим домам, рекам, лесам и озерам, к своим привольным степям, к своим родным березам?.. Страшно думать об этом сейчас, когда все только началось, когда я — до мозга костей русский — на английском корабле лечу в чуждую и неведомую Юго-Славию, чтобы по чьему-то очередному приказу лететь куда-нибудь дальше, в Бразилию или Австралию...

Миссия моя — охранять сокровища российские, — сорвавшая меня с места и бросившая в общий водоворот, — является ли она достаточным для меня оправданием? Или это лишь самообман, душевная отговорка, призванная прикрыть растерянность, недальновидность, слабость и подчинение стадному инстинкту, столь свойственные растерявшемуся российскому интеллигенту?..

«У тебя есть цель — охранять русскую собственность. — сказал вчера Леонид, мудрый и неколебимый сын мой. — Это святая обязанность и долг каждого русского патриота». А кто нынче патриот государства русского?.. О, эти проклятые и безответные вопросы!

«Цель? Ваша цель?! А были еще — долг, совесть, — горько смеясь, сказал мне на днях поручик из охраны, бывший корниловец, кажется, мальчик с лицом старика. — Все это давно отжило, отмерло, профессор, осталось там, за бортом. — и он показал головой куда- то на север, — Сокровища Врангеля, кои мы назначены охранять, требуют не рассуждений, но выполнения приказов».

Я возмутился: сокровища не принадлежат барону, графу или вели кому князю! Это не частная собственность! Ответом мне был его веселый смех. Поручик сказал: «Опять вы ошибаетесь, профессор. Петербургские кладовые — это все, что осталось у Врангеля, и он никому не отдаст их, вот увидите!» — «Оставьте гаерничать», строго сказал я. «А когда ниша миссия будет окончена, нас уберут — уволят в лучшем случае в отставку с правом…. — и он опять горько засмеялся. — С правом опять обнажить оружие по черной злобе и первому приказу наших великих полководцев, продающих нас в очередной раз. Мы — навоз, дорогой профессор. И нами еще не одно десятилетие будут удобрять поля всея сражений в Европе. Да и не только в Европе! Мы пойдем и в Африку, и в Азию, хоть и в Америку! Куда нам прикажут!..» Ужасно! Ужасно, ибо он прав».

Наши любомудрые политические лидеры, захлебываясь от злобы и восторга, вызванного собственной значительностью, без конца толкуют о пробуждении русского национального духа, о всевозможных претендентах в управители России. Они закрывают глаза на правду истории, на то, что три самые сильные европейские монархии рухнули в тартарары, что ураган легко сорвал со священных голов короны, что революция одолевает контрреволюцию не только силой винтовок и террора, но силой идей, разделяемых массой, разделяемых всем народом.

Такова историческая правда, господа! Такова правда, профессор Шабеко! Да-с! Dixit»

...Утро начиналось прохладное и пасмурное. Андрей, с трудом протиснувшись к поручням, встал у борта. «Надежда» входила в Босфор. По обеим сторонам пролива медленно проплывали виллы, мечети с копьеобразными минаретами, какие-то живописные развалины. Вдали, подернутая сеткой тумана, широким полукругом вырисовывалась причудливая панорама Стамбула. Ветер, дующий с юга, казался холодным. Шныряли катера под всеми европейскими флагами. По берегу сновали автомобили, экипажи, трамваи — шла обычная, незнакомая и чужая жизнь. Беженцы взирали на нее с настороженностью и испугом. На палубах «Надежды» воцарилась тишина. Говорили почему-то вполголоса. На «плавучую Россию» было страшно смотреть: грязные, изможденные, оборванные и испуганные люди — точно выходцы с того света. Морское путешествие доконало и тех, кого пощадило отступление и эвакуация. «Надежда» минут десять еще двигалась малым ходом вперед, потом забурлила за кормой вода, загрохотали в клюзах якорные цепи, плюхнулись о воду якоря, и судно остановилось.

И сразу к борту подошел белоснежный катер. По трапу поднялись какие-то люди в разноцветных, обильно расшитых золотом мундирах, все похожие на адмиралов, и люди в штатском и скрылись в капитанском салоне. Люди в штатском, с фесками на головах, тут же побежали по кораблю, осматривая палубы и трюмы, — на некоторых появились белые халаты с капюшонами и резиновые перчатки на руках, — они словно принюхивались издалека и ко многим больным предпочитали не подходить.

«Карантин! Карантин!» — понеслось страшное слово.

Белоснежный катер поспешно отвалил.

И тут же поднялся на мачте желтый флаг: «Карантин. На берег съезжать нельзя!» На корабле творилось неописуемое. Недавняя тишина сменилась общим ревом, криками, стрельбой в воздух. Люди неистовствовали. Чувство обреченности охватывало каждого.

— У нас нет воды! Мы умираем от голода! Ради бога, воды! Проклятые! Убийцы! — неслось с палуб. — Мы умрем здесь!

У корабельных шлюпок разгорелась борьба. Одна из шлюпок, которую пытались спустить на воду, сорвалась с талей и, перевернувшись, упала. Возле другой стреляли друг в друга. Третью стойко обороняла группа матросов во главе с помощником капитана. На мостике появился никому не известный высокий человек в морском мундире, закричал в жестяной рупор срывающимся от напряжения голосом:

— Господа! Внимание! Граждане! Солдаты и казаки! Местными властями на борту введен карантин. Это необходимая мера для каждого корабля беженцев! Сохраняйте спокойствие!

— Долой! — как паровоз, заорал привыкший, видно, к митингам солдат. — Хватит обещать! Слушай за борт!

И толпа беженцев тысячами голосов подхватила:

— Дайте воды! Хлеба! Уморить хотят! Убийцы! Изменники! Туркам продались! И нас продадут иноверцам! Сколько еще мучиться?! Женщины и дети умирают! Не дадим себя уморить!

— На берег! На берег! — хором крикнули из солдатской толпы с носа «Надежды».

И все беженцы, словно договорившись, стали скандировать:

— На бе-рег! На бе-рег!

Рядом с высоким моряком на капитанском мостике появился Лысый — Андрей не сразу и узнал его — в полковничьем мундире и папахе. Штабс-капитан и два рослых кадета прикатили следом пулемет и установили его.

— Господа! — крикнул в рупор моряк. — Военные власти транспорта требуют немедля разойтись!

— Огонь! — коротко и жестко приказал Лысый. И пулеметная очередь пронеслась над головами.

— Рразойдись! — крикнул, взяв рупор, полковник. — За невыполнение приказа буду всех отдавать под военный суд!

Толпа вдоль бортов и с палуб стала утекать в трюмы. И вдруг все остановились и стали тянуть шеи к носу корабля, где лез на форштевень пожилой казак. Ловко балансируя, он сбросил шинель и сапоги, крикнул:

— Братцы! Сил нету! Простите грешного! Погибаю! — Он истово перекрестился, поклонился на четыре стороны и, подтянув зачем-то ремешок от высокой казачьей фуражки, кинулся в воду.

Неизвестно, чем закончилось бы это событие, но тут новый эпизод привлек внимание всех: «Надежду» окружила целая флотилия турецких фелюг, лодок и катеров, на которых, словно на сцене театра в балете «Корсар», находились посланцы незнакомой страны — бронзовые тела, живописные тряпки и богатые, яркие костюмы. Посланцы отчаянно жестикулировали и гортанно кричали что-то. А с палубы им отвечали беженцы? «Хлеба, воды, мы умираем с голоду!» И вдруг вся флотилия рванулась, словно на абордаж. Полетели на палубы веревки, назначения которых поначалу большинство не поняло, и, лишь увидев, как какой-то догадливый господин со сноровкой, никак не свойственной его летам, привязывает к веревке сверток вещей, предназначенных к натуральному обмену, — все тотчас сообразили, в чем дело. Полетели в лодки часы, золотые и серебряные портсигары, кольца и камеи, револьверы и георгиевское оружие, меховые палантины и последние николаевские десятки в обмен на пару хлебцев, на корзиночку инжира или апельсинов, бутылку с водой, а то и на сверток не нужных сейчас никому восточных сладостей. Своеобразие обмена состояло в том, что беженцы не имели права выбора и могли, отослав товар, сколько угодно не соглашаться с обменом. На концах веревок, что держали в руках турки, была жизнь — это понимали обе стороны. Поэтому беженцы отдавали последнее и не спорили...