Хамид Исмайлов - Мбобо

Приказал ли ГКЧП запереть нас всех на засовы, предусмотренные на случай ядерной атаки, или гражданская оборона, пользуясь моментом, решила отработать сценарий, максимально приближенный к боевым условиям, или милиция и впрямь решила разом всех нас арестовать и просеивать следом по одному — как бы то ни было, но растерянности страха не мог развеять ни гарцующий на белом коне мой славный предок Александр Невский, ни извечно машущий фуражкой лысый и картавый Ленин.

В конце концов нас всех увезли поездами в темноту, и станция за нами осталась пустой.

Следующий день я провел у Белого дома. Не то чтобы воевал за демократию — кто бы мне дал заниматься этим? — просто смотрел на все, что происходило там, на площади. Знаете, господа, а ведь Пушкин с его обостренным пустынным нюхом был ой как прав: русский дух и вправду пахнет! Я не участвовал в Октябрьской революции, но подозреваю, что ее запах мне знаком, он витал в тот день и над площадью перед Белым домом, где кто-то тащил урну на баррикаду, кто-то кричал: «Леха, давай, подгоняй грузовик — столб своротим!», кто-то готовил трибуну пламенному Ельцину. А этот дух, остро отдающий водочным угаром и мочой, быстрее всяких приказов заполнил площадь, на которую все стекался и стекался вольный и вольнолюбивый народ.

Там, на Калининском мосту, я встретил и Назара, сменившего по новым временам свою серую ментовскую форму на длинный, чуть ли не до пят, плащ предпринимателя — теперь он занимался недвижимостью на Арбате, перепродавая то, что раньше предназначалось на снос.

Я вернулся с ним на площадь, где уже кидал свою речь пламенный Ельцин. Где-то на ее середине Назар вдруг взглянул на свои «Ролексы» и сказал, что ему нужно срочно ехать на «Проспект Мира» на деловую встречу. «Поехали со мной! — предложил он. — Будешь учиться предпринимательству!»

Оставив вольные запахи путча за спиной, мы приехали на «Проспект Мира» и, нырнув в арку одного из лицевых домов, оказались во дворике с несколькими домами попроще. Здесь ни путчем, ни демократической революцией не отдавало, здесь стоял запах гари, замешенный на оседающих выхлопных газах, да робкая свежесть московских дворовых деревьев. Назар отыскал нужный ему подъезд, мы вошли в громоздкий железный лифт, неожиданно плавно поднялись на нужный этаж и оказались у железной двери с глазком.

Дверь открыла миловидная женщина наверняка средиземноморской породы русских — столь курчава была ее голова. Она пригласила нас к себе, Назар кивнул в мою сторону: «Он со мной!» Я чувствовал, что меня она испугалась больше, чем Назара, хотя виду не подала. Женщина предложила нам чаю, и когда Назар по-светски предложил ей беседу на тему путча, женщина смущенно сказала, что плохо разбирается в политике, и предложила пройти на кухню.

Мы сидели, пили чай с клубничным вареньем, и я не совсем улавливал, в чем заключался бизнес-смысл этой встречи. А может быть, думал я, про бизнес Назар сказал для отвода глаз и сидим мы просто у очередной его пассии? Но тогда зачем ему было брать меня с собой, к тому же эта женщина, по имени Иннеса, мало похожа на назаровскую добычу.

Неторопливое чаепитие, конечно, не вполне вписывалось в контекст того исторического дня. Но мы пили чай, а Иннеса доверчиво рассказывала о том, что выпросила на год у своих знакомых французов десять тысяч франков и купила себе еще одну квартиру по соседству, которую она теперь сдает иностранцам, и уже расплатилась со своими друзьями-французами. А сейчас, когда постояльцы заплатят еще за год вперед, я хочу подкупить еще одну квартиру, — делилась она с нами своим заветным. — И вы, Назар, должны мне в этом помочь.

А может, это и есть их бизнес, думал я, восторгаясь изящной простоте женского ума, делающего из ничего себе состояние, и продолжал — чашку за чашкой — пить чай на кухне уютной сталинской квартиры.

Здесь же по телевизору мы увидели знаменитую пресс-конференцию, на которой у Янаева тряслись руки, но все это было мимоходом: бытовая ворожба Иннесы, ее чай, ее уют, ее рассказы — выветрили всякую тревогу из сердца и из головы, и уже выйдя от нее поздним вечером на станцию «Проспект Мира», я посадил Назара на радиальный поезд в сторону его дома на Арбате, а сам остался на кольцевой, где ходил и любовался теперь уже другой сталинской квартирой — огромной, коммунальной, принадлежащей в том числе и мне: ее высокими потолками, мраморно-лепными барельефами — то мама, склонившаяся на колени перед дочкой, а между ними горшок цветов, то мать с сыном, собирающие фрукты с ветвей, а то и вовсе бездетная мама — весовщица, отмеряющая кому грехи, а кому — благие дела.

Так и ходил я по своей коммунальной сталинской квартире в ночном ожидании того, кто выставит меня отсюда.

Лежу и думаю, когда бы гробовщик Адриан собрал нас всех на именины. Ох, собирается бесовщина, чую, собирается! Оттого кружится голова, как на карусели, оттого одни сполохи, эпифании, фрагменты. Проходил я раз на станцию «Краснопресненская», возвращаясь из барачных корпусов на берегу Москвы-реки, где Назар скупал по дешевке недвижимость, предназначенную на слом, и прямо у дружинника — памятника перед самой ротондой станции — увидел старика, сидящего на растеленном наземь платке. Был он то ли таджиком, то ли узбеком, судя по-арбузно-полосатому халату, белой чалме и седой бороде, и перед ним лежали то ли кости, то ли четки. Где-то я видел этого старика или мама мне рассказывала о нем. Что-то смутно проснулось во мне на мгновение и уснуло опять.

Я подумал, что он — попрошайка, и, как учила меня покойная мама, сунул руку в карман, где вместе с тремя десятками, что дал мне сщедра богатеющий Назар, была еще всякая мелочь. Сгреб ее со дна кармана и бросил старику на платок. Я уже было нырнул в дверь ротонды, когда старик грозно окликнул меня: «Мбобо!», — или я так услышал с испугу, но было ясно, что голос его выудил из толпы именно меня и какой-то неведомой силой вернул к подножию монумента. И только теперь я заметил, как космат этот старик, напомнивший мне опять кого-то очень знакомого, но я опять не мог разобрать, кого же именно. «Я не нищий, — сказал он и указал на другую сторону ротонды, где сидела цыганка с ребенком. — Подай ей!» — и протянул мне мою постыдную мелочь. Он еще что-то прошептал и поплевал на свои ладони, а я, растерянный — то ли отдавать ему десятку, то ли идти с грошовой мелочью к цыганке с ребенком, — не знал, как поступить. Но и на месте не мог стоять, чуя, как горит мое лицо от позора И я ринулся под землю. Каждый факел на эскалаторе высвечивал меня, каждая лампа на потолке подмигивала, каждый барельеф корчился и изображал сцену падения.

В тот день у меня поднялся небывалый жар, добрая Ирина Родионовна вызвала «скорую», и с испугу Руслан впервые не избил Акима. Смутно и тускло помню запах спирта от врача «скорой» и что меня рвало и рвало. Меня увезли в клинику, где ночью мне снился косматый Эрлик.

Это потом, когда я выздоровел и выписался из больницы, Ирина Родионовна рассказала мне, что Назар, оказывается, продал в тот день опечатанную квартиру Глеба, оставив пьянчужку бездомным. Так вот чем объяснялась его безумная щедрость.

Но откуда знал об этом старик, что проклял меня на ту последнюю болезнь? По начитанности я знал и об индийских йогах, и тибетских монахах, о сибирских шаманах и среднеазиатских суфиях. Я знал, что есть ступени восхождения, которые они называют разными словами, но, между прочим, и станциями. Я знал, что в их духовной практике есть упражнение, метод или аскеза ухода под землю — для смирения своей плоти, для очищения своего духа. «Умри вперед смерти своей!» — так звучит этот обет, могущий длиться день, неделю, месяц, сорок дней, годы, всю жизнь. Может быть, и я, сам того не понимая, об этом же? И не надо мне смотреть ни на изразцы и мозаику, люстры и пилоны. Может быть, это все нарочно, для отвлечения непосвященных? Поднимитесь, скажу я теперь, на эту станцию и оглядитесь по сторонам, но, главное, загляните поглубже внутрь себя самого! Видите?

Пришла весна в подземный мир. Запоздало, но пришла. Сначала иглы льдинок растаяли, и земля задышала сыростью и теплом, потом корни набухли и вдруг пошли в рост, раздвигая наши сочленения и кости. Червь занес семечко в мою глазницу, и оно поползло росточком кверху, а корешки стали располагаться по конусу, испытывая то тут, то там череп на цельность. По соседству закопошились муравьи-мигранты, пошли пехом на сезонные работы, оставляя в темной земле свою женскую половину да детвору до поры до времени. Это здесь-то такая буйная весна, а что происходит на земле — и вовсе не представить!

Но в тот год в Москве стояла постоянная осень. В один из серых, ненастных дней, когда у Ирины Родионовны разыгрался нещадный ревматизм и она не могла встать с места, несмотря даже на массаж, который делали поочередно то я, то Аким, позвонил по телефону Назар и попросил меня подъехать на метро «Парк культуры», дескать, есть срочное дело. Назар теперь часто брал меня с собой на всякие деловые встречи, но поскольку он стал теперь выдавать мне при встречах не тридцать рублей, а столько же баксов, то мне не было резона отказываться.