Хамид Исмайлов - Мбобо

Да, и впрямь все смешалось в доме Облонских.

Мне это напоминало литературный анекдот, что любил рассказывать после того, как съездил в Европу в 88-м году. В той поездке он побывал в доме-музее Ивана Бунина в Граце и даже удостоился увидеть сертификат Нобелевской премии, коей, как известно, был награжден Иван Александрович. Но каково было удивление Глеба, когда под сертификатом он увидел рисунок, изображающий человека, освещающего другим дорогу факелом своего сердца, да, да, рисунок, изображавший Данко, того самого Данко, которого можно увидеть на барельефе станции «Горьковская», переименованной теперь в «Тверскую». «Представляете, — говорил, напившись, Глеб, — дали-то Бунину, а подразумевали, небось, Горького. Горького, которого ненавидел Бунин! И жить с этим клеймом весь остаток жизни.»

Но я в своем все более обнажающемся одиночестве думал растерянно в другую сторону: «Пусть бы назвали тогда станцию „Бунинской“, что ли?!»

Ты меня хоть горшком назови, но в печку не ставь! Меня же не только ставили в печку, а еще и обжигали дочерна. Ох, проклял нас всех тот «учитель человечества» с «Краснопресненской», проклял за нашу гордыню! Но я расскажу все по порядку, не теряя головы. На нашей лестничной клетке в однокомнатной квартире напротив жил бобылем человек лет шестидесяти, приятельствовавший с Ириной Родионовной. Именно этот человек каких-то полувосточных кровей (и имя его было подобающим: то ли Марат, то ли Мурат) раз в два дня навещал Ирину Родионовну в Пироговке, принося ей то авоську антоновских яблок, то горячий пирог домашней выпечки. Помимо братских отношений с Ириной Родионовной Марат или Мурат (Ирина Родионовна произносила его имя где-то посредине: Мрат) был знаменит еще тем, что страшно напоминал Горбачева, но напоминал не грубо, напрямую, а исподволь, подсознательно: где же я видел этого человека, ведь только что слышал эту интонацию, только что наблюдал эти жесты?.. Ах, да, так это же наш Михал Сергеич!

Он очень по-доброму относился и ко мне. Быть может, он был единственным в моей жизни посторонним человеком, что напрочь не замечал цвета моей кожи, и я, не находя других объяснений, подозревал в нем дальтоника. В те дни, когда моя сибирская бабка взяла на осаду Москву, я попросту пропадал у Мрата, помогая ему то печь лепешки в духовке, то варить наваристый борщ, какой любит наша Ирина Родионовна.

Несмотря на то, что чуть ли не всю жизнь он проработал всего-навсего бухгалтером в каком-то издательстве, Мрат был отменным рассказчиком, и не только рассказчиком, но и стилистом. Расскажет, как он почему-то редактировал «Холстомера» и находил ошибки у самого Толстого в описании сбруи, и когда я размечтаюсь и скажу, что в будущем сниму фильм об Анне Карениной в метро, он улыбнется и ответит: «Ты, дружок, как равнинная корова, что задирает ногу на быка в горах.» — и мы оба расхохочемся, представляя себе эту раскоряченную корову.

Как-то он подарил мне книгу: «Владимир Набоков. Лолита», а потом расспрашивал о моем впечатлении. «Жалко Лолиту», — сказал я, потому что думал о своей Олесе. «А Гумберта?» — спросил он без улыбки. «И Гумберта тоже жалко», — подумав, ответил я, потому что мне его действительно было жалко.

Однажды, когда мы возвращались от Ирины Родионовны, после ЦУМа, где он что-то купил, Мрат усадил меня в скверике рядом с собой на скамейку. «Давай, — он положил ногу на ногу и заговорщически обернулся ко мне, — рассмотрим окружающий нас прекрасный пол. Что сказал бы Гумберт, а? Они в общем-то грубы, эти женщины. Особенно та, с претензиями на красоту. Нажмешь на нее — и потечет, как из перезревшей дыни. А вот это — персик, чуточку, совсем чуточку недозрелый. Но уже сладкий… Видишь, она еще не играет в женщину, почти не играет, чистая природа.»

Пока мы ехали с «Театральной» до нашей станции «Новокузнецкая», в полупустом вагоне Мрат, склонившись к моему уху, продолжал анализировать женщин, сидящих напротив нас и чуть поодаль. Они, что-то почуяв, перехватывали наши взгляды и быстро становились пунцовыми от гнева, но только не нимфетка 14–15 лет, что охотно переглядывалась и со мной, и с Мратом, то поправляя челку, то одергивая платье. «По посадке той блондинки видно, насколько она неуверенна, и в то же время, чтобы скрыть эту неуверенность, она держится агрессивно. — шептал Мрат в мою щеку. — Смотри, как она резко одергивает воротник, как водит головой.»

Сейчас, думал я, он перекинется на девчонку и начнет. Но, к счастью, поезд оказался быстрее, и мы въехали на свою станцию, чем я незамедлительно воспользовался и встал.

Но на самой станции, под одной из мозаик Дейнеки, Мрату вздумалось завязывать свои расшнуровавшиеся кроссовки. Светильник выхватывал нимфетку, поднятую к небу мускулистыми спортсменами, и Мрат, расправившись со своими шнурками, вдруг сказал: «Хочешь, поделюсь с тобой страшным секретом?» И поскольку сквозь него вдруг проступил Горбачев, то я тут же согласился, как будто бы он должен был перепоручить мне последние тайны Советского Союза. Мрат указал вдруг на дейнекинскую девчушку и чуть ли не прошептал: «У меня есть девочка-малолетка.»

Я думал, что достаточно хорошо изучил Мрата, видимо, именно в силу его обманчивой схожести с Горбачевым: ну какие там секреты у Михал Сергеича?! Ан нет! Мрат оказался человеком с двойным дном. Поначалу я насторожился: не развращает ли он меня, но он даже и не смотрел в мою сторону, и тогда я почуял, что мужику надо просто высказаться, как высказывались при мне в последние годы и Глеб, и Назар. Познакомился он с этой девчонкой случайно, она попросила его закурить. В сумерках он протянул ей сигарету прежде, чем обратил внимание на ее возраст, а протянув, стал игриво укорять: дескать, не рано ли курить в таком возрасте? Девочка хохотнула и сказала, что она и не то умеет. «А что еще?» — спросил Мрат с интересом. «Дай деньги, скажу!» — ответила девчонка и выпустила струйку дыма почти Мрату в лицо. «Ты знаешь, при мне денег нет, но если поднимешься ко мне могу и кофе угостить и деньги, конечно, дать.»

Странно, но Мрат говорил со мной как с матерым психоаналитиком, проговаривая каждую мелочь этой встречи на улице, объясняя и свое поведение, и мотивы этого поведения, и мотивы мотивов, и ее реакции. Голос его внезапно стал дрожать, тогда он вдруг прибавил: «дочка».

Она кивнула в знак согласия и лихо развеяла дым рукой. «Ты знаешь, у меня дома собака, я пойду, привяжу ее, а ты поднимайся в 32-ю квартиру чуть погодя, доченька». Разумеется, никакой собаки у него не было, но он боялся соседских глаз и потому поспешил в свою квартиру, оглядываясь по сторонам: видел ли кто его с этой малолеткой?

Она поднялась вслед за ним. Не успела она нажать на звонок, как он распахнул дверь и подал знак заходить поскорее. Как только девочка нырнула в проход, он тут же запер дверь изнутри на ключ и пригласил ее на кухню.

«Нет, — сказал Мрат, наконец взглянув на меня, — ничего такого не было. Мы попили кофе, посидели, покурили, поговорили, и я ее отпустил с подарочком. Но она с тех пор стала приходить ко мне. — закончил он свой рассказ и показал на пакет, где было написано „ЦУМ“.

— Это для нее.»

Я не знал, как относиться к этому рассказу: не слишком-то походил Мрат на Гумберта. Вот он плетется с жалким пакетом в руках мимо героических барельефов Дейнеки в своих не по возрасту кроссовках, но не требовать же с него по этому случаю жениться на старенькой Ирине Родионовне?! А потом закон советского подземелья таков: каждый — кузнец своего счастья. Ну и что с того, что Мрат «Горбачев» — новокузнец?! Кузнец нового типа. Хотя куда уж там…

А через полмесяца мы уже провожали совсем одряхлевшую после больницы Ирину Родионовну с Павелецкого вокзала на Кубань. Оказывается, она еще в начале прошлого года обменяла свою московскую квартиру на Краснодар с огромной по тем временам приплатой. Но призналась она мне в этом лишь на станции «Павелецкая», что в моем подземном царстве была — по выражению одного из глебовских друзей — «моцарством». Под легкими и изящными легатами колонн, напоминающими прыгучие нотные триоли Моцарта, Ирина Родионовна стала просить у меня прощения за то, что уезжает, что там, на юге, у нее сестра и племянницы, что она не чувствует себя защищенной в Москве, что боится теперь жизни здесь. Я чувствовал себя в какой-то степени виноватым за все происходящее. Хотя она этого не говорила, но получалось, что это я навлек на нее беду, от которой она теперь убегала. Точно так же, как на «Павелецкой» вдруг попадаешь из «моцарства» в узкую теснину двух пилонных рядов, ведущую к выходу, так и она, хоть и нашла выход, но и у нее, и у меня на сердце была эта самая теснина, и я опять забытым уже чувством вспоминал ту далекую мамину сказку о скале, забирающей в свое нутро родного человека. «Расколись, скала, расколись! — хотелось кричать мне мамиными словами.