Сынзиана Поп - Серенада на трубе

В эту минуту я поняла, что это был тот самый симпатичный служивый, который тогда в пансионе с такой поспешностью надевал штаны.

— Э, да мы знакомы, мосье, ты в полдень очень спешил, а теперь не торопишься?

— Немного, — сказал солдат и показал туда, откуда доносился бой часов, — немного есть грех. Всего хорошего.

Он встал из сена и подошел ко мне, но в этот момент из–за его спины так поспешно выскочила монахиня и с такой силой схватила его за ворот, что в последующие секунды оба они снова исчезли под ворохом сухой травы.

Я перекрестилась и вышла с сеновала. Я закрыла зонт удивления и спрятала его на место в футляр, а потом, растянувшись на животе, уткнулась носом в землю. Выйдя, я не сразу заметила горшки, сваленные в кучу, и множество ботинок, выстроившихся но номерам, я просто упала на живот, но с таким шумом, что, испугавшись, не стала даже прислушиваться к боли, а, вскочив, бросилась бежать, с разбегу прыгнула на коня, хотя колени у меня были в ссадинах и кровь ручьями лилась по ногам.

Прежде чем въехать в Крепость, я остановилась у источника. Взятый в трубу где–то у стены, он протекал в густой тени и изливался здесь тоненькой, холодной как лед струйкой. Вначале я напоила коня. Потом попила сама и помылась. Сперва я обмыла холодной водой раны и приложила к ним подорожник. Там, в тени, были целые заросли. Несколько листьев я взяла про запас и положила в рюкзак, привязанный к седлу, потом я подошла к воротам. Как и прежде, стояла тишина. Привратник спал, ворота были отперты. Луна переместилась, тонкие тополя у стены брали пошлину только со звезд. Они брали с них пошлину по очереди, а потом пропускали их, и постепенно все звезды перепрыгнули через стену, а когда я помчалась в Крепость, то на мгновение звезды вспыхнули в конской гриве, хотели зацепиться за нее, но грива была блестящая, черная, и они не удержались, соскользнув вниз. Я видела, как они пылали в траве, когда я пролетала через стену среди восковых свечек тополей. Не знаю уж, как переместился свет, но стволы были теплые. Я прикоснулась к ним ладонью, и ладонь нагрелась.

Конь благополучно приземлился. Ни одна нога не была вывихнута. Я проверила все копыта, и рубины на них не повредились. Драгоценные камни прочно держались в подковах. Я снова вскочила на коня и, проезжая, видела голову привратника, уснувшего в своей комнате у ворот. Потом я пустилась галопом, потому что галопом скакало и время.

От ворот Крепости до Каменного дома недалеко. Я быстро проехала этот путь верхом. Улицы были пустынны, ни в одном окне не горел свет, темнота между стенами спрессовалась в компактную массу. Луне остались крыши, колокольни церквей и черепица оград, с них стекало белое серебро. Белое и звонкое, в ночной тишине можно было ясно слышать, как текла луна. И цокот лошадиных копыт, и мое дыхание. И будь у меня желание, я, может, услышала б и зеленых петухов на башенках — они вертелись и сверкали там, в вышине, как изумрудные блестки. Но желание мое было далеко, я отправила его разведчиком в высоких сапогах с зубчатыми шпорами. Оно ожидало меня у ворот Каменного дома, указывая пикой на красное окно, единственное окно, светившееся в темноте. То было окно столовой, красным светом горели свечи, и запах воска доносился и туда, где стояла я. Я подошла и подождала секунду, раздавался звон приборов, звон хрустальных бокалов, искры от их столкновения вылетали из окон. Голосов совсем не было слышно, возможно, что люди ели, конечно, ели, я знаю, как они едят. Я подошла к окну кухни, на счастье, окно было широко открыто, его открыла Эржи и оставила так, может, предчувствуя, что я приду, или это было случайно, но я долго не раздумывала, я пришпорила коня, никогда не забуду стук копыт по каменным плиткам, уложенным в виде мозаики. Конь с легкостью взял препятствие — и вот мы в доме, расстояние от земли было небольшое, приземление в кухне было подобно соло на ударных, соло без аккомпанемента. Я спешилась и привязала коня к дымоходу; на печи стояло столько горшков, и горшочков, и сковородок, и такие исходили от нее призывные запахи, что мне прежде всего захотелось поднять все крышки и наесться досыта. Я бы и сделала это, будь у меня желание. Но желание мое вело меня в дом, я слышала, как шпоры звенят наверху, на площадке деревянной лестницы. Я взобралась туда и потом вошла в комнату, где умерла Манана. Дверь была открыта. Там ничто не изменилось, старая кровать и шкаф были на месте, и тележка дли покупок стояла у стены. Только ее не было. Не было — и все. Она не лежала, приподнявшись на локтях, с отрешенным взглядом, с косичкой — мышиным хвостиком, — виднеющейся из–за уха. Ее не было, и я с трудом подходила к пустой кровати, ее не было, и все–таки она была там, я даже, может быть, отодвинула кровать, чтобы поднять матрац и заглянуть вниз. Все было пусто. Я посмотрела в шкафу, и там тоже было пусто, и под кроватью пусто, и на шкафу, и в тележке для покупок я ничего не нашла. И тогда я перестала ходить на цыпочках. Я перестала ходить на цыпочках и забыла, что это значит — украдкой. Я презрела пресмыкающихся, и я приказала им не двигаться до тех пор, пока они не научатся стоять. Да подохнут улитки под листьями, и змеи, и холодные пиявки на коже земли. Потом я спустилась на кухню, села на лошадь, поднялась по парадной деревянной лестнице, ведущей в столовую. Тяжелые дубовые двери были закрыты, из комнаты не доносилось ни звука. Эржи у двери спала стоя. Она заснула, ожидая приказаний, а их все не было, и вот ее сморил сон. И Эржи похрапывала — голова набок, руки по швам, старый часовой в ночном дозоре. Я потрясла ее за плечо и закрыла рукою ей рот, чтоб она не вскрикнула, увидев меня. Эржи вздрогнула и так испугалась, что схватилась за сердце. Потом закрыла глаза, и снова открыла, и снова закрыла и так далее, пока она не поняла, что перед ней я.

— Они ее похоронили? — спросила я, и Эржи закивала головой.

— Они заявили обо мне в полицию?

— Нет, — замотала головой Эржи, не открывая глаз.

— Почему? — удивилась я. — Побоялись? Побоялись, что ты скажешь?

— Да, — закивала Эржи.

— А ты бы сказала? Ты бы все сказала? Правда?

— Да, — кивнула Эржи.

— Что они мучили Манану, что она мыла и чистила у них уборные? Что они не давали ей есть и что Манана убежала?

— Да, — кивнула Эржи.

— Что он с тобой спал против твоей воли?

Эржи не ответила и опустила глаза.

— Или ты хотела, Эржи?

Она опять не ответила, и я, почувствовав, что она волнуется, спросила:

— Ты хочешь что–то сказать? — И сняла руку с ее рта.

— Jaj, istenem! — крикнула Эржи. — Откуда конь?

— Ш-ш! Не кричи, — сказала я, — и не переводи разговор. Хотела ты или нет, вот что я должна знать.

— Вначале нет, — сказала Эржи.

— А потом?

— Потом я привыкла.

— Ты любишь Командора? — спросила я, и мелкие капли пота выступили у меня из нор.

— Нет. Нет–нет, — быстро повторила Эржи. — Нет. Я его ненавижу. Но я привыкла.

— Ты сказала бы все, если б они позвали полицию?

— Все, — решительно произнесла Эржи и посмотрела мне в глаза.

— А где письма? — спросила я.

— Какие письма? — удивилась она.

Тогда я не стала терять времени и крикнула:

— Открой дверь!

И Эржи широко распахнула обе створки, а я остановилась на пороге столовой и сказала:

— Дамы и господа, добрый вечер! — Сказала, не слезая с коня.

За длинным столом по обе стороны в креслах с высокими, спинками сидели члены клана. Четыре подсвечника со стеариновыми свечами горели на комоде, красный свет омыл все лица, повернутые ко мне, кровавой полутенью, пощадив только блеск глаз. Я узнала глаза Командора по полуопущенным векам. Он все время был начеку, он внимательно следил и быстро направил дуло ружья на меня, как охотник на добычу. И пристально посмотрел на меня. И я увидела глаза тети Алис, фаянсовые чашки, голубые плошки с безупречной поливой, совсем близорукие. И глаза моей доброй К. М. Д., вылезшие из орбит, водянистые, слабо отражавшие мерцание света, всплески пламени, больных птиц с размякшими крыльями. И так далее. Кузен Октавиан был тоже там, все были. Я узнала бы их, будь у меня желание, но желание было далеко, оно вытащило лук и стрелы из колчана; стрела пригвоздила к столу руку Командора. Но кровь не потекла. То была рука мертвеца. Кровь не потекла, а под рукой зашелестели оранжевые письма. Очки для чтения и позы внимательных слушателей в креслах доказывали, что я не зря появилась на пороге.

— Вы уже открыли хоть одно? — спросила я.

— Мы все их раскроем, — сказал он. — Надеюсь, что это письмо из изгнания.

— Это любовные письма. Они вам неинтересны. В этом доме такое не растет.

— Мы их раскроем, — сказал он, — надеюсь, это увлекательно.

— Очень, я все их читала, но вам их не придется раскрыть.