Сынзиана Поп - Серенада на трубе

— История с могилой Мананы входит в то, что ты хочешь знать?

— К черту, — сказал он. — Ведь не для мебели же ты меня позвала. Могила — просто предлог, и ты это хорошо знаешь.

— Ты очень умен, Шустер, честное слово. И у тебя такой большой зад, Трудно предположить, что одно с другим уживается. И ты выглядел настоящим свиньей. Честное слово.

— А я кем выглядел? — сказал Ули.

— Ты давай гори, Ули. Я же тебя просила.

— Я и горю, — сказал Ули, — конечно, горю. Но сколько?

— Сколько не сколько.

— Сколько не сколько горю, — сказал он. — Ладно. Это еще понятно.

— Вот видишь? — сказала я и вскочила на ноги. — Ладно, ребята, свистать всех наверх! — крикнула я и села на могилу у креста.

— Внимание, Мутер сбежала с лесником.

Они уселись рядышком и навострили уши. Шустер с раздутым носом больше, чем обычно, был похож на свинью, но я уже не могла ему этого сказать. Шеф и другие подняли воротники, а Ули был желтым. Трава вокруг него окрасилась в цвет воска, и, так как сзади находился ствол березы, он мог быть и фонарем. Дул ветер, и фонарь качался.

— Она убежала с лесником, и они ее ликвидировали. Они убили все вести о ней и замыли следы щелоком. И Манана тоже убежала, а когда вернулась, они заставили ее чистить уборные. Ей было семьдесят пять лет, и она сбежала с полицейским. С Леонардом.

— У него были усы? — спросил Шустер.

— Нет, не было. Усов, к сожалению, не было.

— Я знаю одного полицейского с усами, который вздыхает так часто, что во дворе у него всегда дует ветерок. Словно настоящий ветер, ей–богу. Сидит себе в доме, вздыхает, и можно натянуть веревку и сушить белье.

— Это не тот, — сказала я, — у Леонарда не было усов.

— Да, но если бы были, это был бы тот, которого я знаю. Точно, — сказал он и пощупал нос.

— Сказать вам, почему они убежали? — спросила я, а они замотали головами, мол, не нужно. — Если хотите, я скажу вам, что Манана ездила на велосипеде, а у Мутер были невероятные волосы. Думаю, это достаточные причины. Если ты можешь держаться на двух колесах или у тебя несметное количество волос, стоит делать что хочется. Не думаю, что нужно иметь слишком много аргументов, чтобы сбежать в один прекрасный момент. Собрался и до свидания.

— До свидания, — сказал Шустер и кивнул головой.

— Они делали что хотели, а это главное, — сказал Шеф и встал. — Это сенсационно. Из ста людей девяносто девять делают лишь то, что могут. Один–единственный делает то, что хочет, но для этого надо обязательно сбежать.

— Ты тоже сбежал, Шеф, — сказала я. — Вот почему я позвала тебя. Ты сбежал фантастически. И ты уцелел.

— Пресноводная форель, — сказал Шустер. — Ш–ш–ш, фьють, сквозь хрусталь.

— Довольно, — сказал Шеф. — Больше не пойдет. Я возвращаюсь. Красный фонарь у ворот матери надо как–то оплатить. Только оттуда начинается настоящая свобода. Я так думаю.

— А я убрала Командора. Ей–богу. Передними копытами коня. У него были письма Мананы, и он не хотел мне их отдать, а если бы я их там оставила, пришлось бы мне вернуться назад. Я поступала бы, как ты, не будь у меня этого великолепного скакуна.

— Ты порвешь их?

— Сожгу, — сказала я, направляясь к Ули. Я вынула письма из–за пазухи, протянула руку, и горячее золото молниеносно испепелило их. — Это были ее любовные письма, — сказала я и повернулась к могиле. — Теперь ты понимаешь, Шустер? Ты до конца понимаешь?

— Да, — сказал Шустер. — Но я хотел бы, чтоб ты мне еще сказала. Чтобы ты и мне сказала, почему я сбежал и как я спасся. Я свободен, но хочу узнать это от тебя, с самого начала.

— Потому что ты казался настоящей свиньей, и все люди в это верили. И черт знает, где ты бродил в это время. Понимаешь? Ты сделал мне нокаут сегодня на кладбище. Ты преподнес мне самый большой сюрприз, вот ей–богу, ты, с твоим задом, казался настоящей свиньей, а тут вдруг… Теперь понимаешь?

— Да, — сказал Шустер, и он был очень счастлив.

— Так что мы все одного поля ягоды, и потому я вас всех позвала на кладбище. Нельзя надругаться над смертью Мананы, а вы все чисты. Вы сдвинулись с моста, а кто ходит по ветру, тот становится чист.

— Даже он? — спросил Шеф и показал на Ули. О нем ты не сказала. Разреши ему погасить фитиль и скажи. Он горел уже, с него хватит.

— Мутер сбежала с лесником, — сказала я громко и заложила волосы за уши.

— Ну и что? — спросил Шустер.

— Манана — с Леонардом.

— А ты? — спросил Шустер из темноты и посмотрел мне прямо в глаза.

— И я, — сказала я. — Со мной обязательно должно случиться то же самое. Я очень люблю делать, как мне хочется. Я очень его люблю. Я тебя люблю, Ули, — сказала я, обращаясь к нему. — Я очень сильно тебя люблю. Ты уж немного потерпи, мы непременно сбежим. Понимаешь, Шеф? — спросила я. — Мне ничего не остается делать. Они обе поступили так. Эту историю надо довести до конца, тут вопрос в характере.

— Ну да, — сказал Шеф, — в конце концов, в этом вопрос.

— Это точно, — сказал Шустер, — ты не сомневайся.

— Я оставила Манану у окна, чтобы к ней вернулся ее Леонард. И Мутер я тоже оставлю. Отцу. Если Ули со мной это сделает, я тоже уберусь. Мне очень важно, чтобы механизм нашего семейства работал исправно до конца. А потом приходите искать наши души в лесах и знайте: я никогда ничего не сделала против чистых намерений.

Я ненавидела насилие и фальшь, вот почему наши души будут светиться белизной. Агнцы божии в одном загоне. Наконец без перегородок. Без стен. А теперь — всё, — сказала я и привела коня. Я привязала его к деревянному кресту могилы и похлопала по спине.

— За ним придет кучер, потому что иначе он умрет с голоду, этот голубоглазый кучер.

— Привет, детишки, — сказала я потом и пожала руки оболтусам Шефа, всем по очереди. — Привет, Шустер. Это крупное надувательство, — сказала я и показала на город, — никогда нас не доконает.

— Привет, — сказал Шеф и пожал мне руку, — ты все–таки иногда спускайся с гор. Я чертовски буду скучать по людям после твоего отъезда, — добавил он.

— Ты остаешься с Шустером, — сказала я. — Он прекрасное утешение. Честное слово.

— Да, но вначале мне нужно побить его обеими руками, — сказал он. — Иначе возникнет большое недоразумение.

— Бей его, — сказала я. — Бей его, и хватит. Будьте счастливы.

— Счастье и мир, — сказал Шустер и опять стал очень сентиментальным. Не говоря уж о том, что по лицу его катились слезы.

— Плачешь? — спросила я грозно. — Опять тебе жаль?

— Я от счастья плачу, — сказал он. А потом громко крикнул: — Вся эта история — это счастье, счастье без конца! Прощай.

— Прощай, — сказала я и взяла Ули за руку. Я взяла Ули за руку и пошла по измельченному гравию аллеи, и я пела, а Ули продолжал гореть.

Сынзиана Поп (род. в 1939 г.) пришла в литературу недавно. В 1966 году «Издательство молодежи» в серии «Лучафэрул» (здесь печатаются произведения начинающих авторов) выпустило небольшой сборник ее рассказов «Не поддавайся никогда».

Появление сборника румынская критика отметила не просто как обычный дебют, один из многих, а как рождение новой писательской индивидуальности. Проза Сынзианы Поп привлекла читателей своей свежестью, искренностью интонации, неудержимой фантазией.

«Серенада на трубе» (1969) — ее вторая книга, произведение более цельное и зрелое и в то же время сохранившее все обаяние непосредственности, с которым дебютировала писательница. Роман удостоен премии Союза румынских писателей за 1969 год.

Действие романа происходит после второй мировой войны, До провозглашения в Румынии народной власти, в одном из Трансильванских городков, население которого, кроме румын, Составляют еще немцы (по–местному — сассы) и венгры.

Юная героиня романа, насильно увезенная от матери, которую филистерская мораль осудила только за то, что она не захотела жить по законам буржуазного общества, воспитывается в доме дяди–опекуна. Дом этот, где все построено на лжи и ханжестве, на пресловутом здравом смысле, представляется девочке каменной темницей. Там пахнет плесенью и мышами, туда не заглядывает солнце, и, чтобы увидеть кусочек неба, надо взлететь высоко на качелях. Она так и поступает — и мгновенно ощущает, как у нее вырастают крылья. Один взмах — и она парит над каменной тюрьмой, видит ее обитателей с высоты птичьего полета, их никчемное прозябание, их жалкое тщеславие и копеечные расчеты. И сразу исчезает у нее чувство зависимости и унижения. Свобода дает ей силы. «Я над городом. Я победила. Выше, я поднимаюсь все выше, и хотелось бы, чтобы кто–нибудь сыграл мне на трубе».

У девочки нет другого способа бросить вызов «уравновешенности и трезвости», мещанскому благополучию и ханжеской морали. Мечтательница и фантазерка, она восстанавливает справедливость «колдовским» способом — в этом ее нравственная сила и трогательная в своей наивности беспомощность. В ней есть отчаянная решимость и гордость, уверенность, что человек всегда должен поступать справедливо и по совести.