Владислав Ляхницкий - Алые росы

Он издевался над беспомощностью либерала Валерия.

— М-мда. — Валерий отошел к окну. На дороге стояли шесть скамей, как шесть безголовых зверей, вокруг — угрюмо молчавший народ. Солдаты пригнали сюда рогачевцев.

18.

Улица села пустынна: ни ребятишек не видно, ни греющихся на — солнышке стариков и старух, ни расторопных хозяек, спешащих к реке с бадейками на коромыслах.

Маленький, хилый солдат, в фуражке, закрывавшей глаза, гнал перед собой новоселов. Человек пятнадцать. Увидев выходившую из переулка Ксюшу, он крикнул ей:

— А ну, марш вместе с ними на сход. Расползлись по селу, как воши по гашнику, а ты их упрашивай, собирай. А ну, марш вперед, — и подбодрил прикладом винтовки между лопатками. Не сильно, а так, для порядка. — Ишь, оскалилась, тигра амурская. Иди, иди, а то вот как двину прикладом промеж ушов, так и жить начхать, — и осклабился собственной шутке. — Велено на сход всех собрать, а они упираются.

С детства знакомая улица. Тут стояла изба Арины. Остались только труба да черные головешки. Вон Тришкина изба, а впереди дом Кузьмы под железной крышей. Напротив скамьи стоят. И народ безмолвный, как заводь. Так же тихо подходили новые настороженные люди и сразу старались потеряться в толпе.

Ксюша тоже неслышно вошла в толпу.

Ворота Устинова двора настежь. От амбаров идет солдат с бельмом на глазу.

«Сысой?» — заглушая рвущийся крик, Ксюша прикрыла рот ладошкой, и сердце застучало громко и часто, как стучит в опустевшем осеннем лесу черный дятел-желна.

Сысой шел в погонах, с лицом, искаженным злорадством. Он с силой, рывками тянул за собой Устина с веревкой на шее. Веревкой потоньше связаны руки. Лицо у Устина распухло, в крови. Пройдя шаг или два, Сысой рывком подтягивал к себе пленника за веревку и без размаха, тычком бил его по лицу.

— П-предатель… такую твою… Совесть забыл!.. Продал меня!..

Голова Устина запрокидывалась и широкая борода закрывала лицо.

Новый удар.

— Где Ксюха? С коммунарами ее нет… Врешь ты все! Прячешь? Р-разбойник… — новый удар. — Где Ксюха, я спрашиваю?

На крыльце лавки стояли Кузьма и Февронья, бледные, оба в черном, как на молитве в страстной четверг. Не хотел Кузьма выходить, да Горев прикрикнул утром:

— Всех сгоняют на площадь, а тебе что, особое приглашение? Ты здесь вместо попа? Отлично. Встань на крыльцо и благославляй на подвиги русское воинство.

Дрожали колени. Держась левой рукой за перила, Кузьма правой крестил толпу, скамейки, солдат. Увидел Устина на веревке, с разбитым лицом и лязгнул зубами, а размашистый, благолепный крест, которым Кузьма крестил паству, скособочился, сжался.

«А ежели и меня так?.. Не должно. Небось офицер-то у меня остановился и рычал не особо».

Успокоился малость.

Из амбаров выводили коммунаров и приискателей: Веру, Кондратия Григорьевича на костылях, дядю Журу, Лушку, Кирюху. Одежда на многих порвана… Лица в кровоподтеках. Стон прошел по толпе. Старуха с ново-сельского края увидела сына и бухнулась на колени недалеко от Ксюши, заломила в отчаянии руки:

— Николушка, за что они тебя так?..

Ксюша не искала ответа «за что?» Она не старалась даже понять, кто эти люди, пришедшие вместе с Сысоем, уничтожившие усадьбу коммуны, избившие коммунаров и приискателей, она мучительно думала: как помочь? Что можно сделать сейчас? Понимала главное: оставшись на свободе, можно чем-то помочь друзьям. Значит, нужно пока затаиться, заглушить в себе рвущийся крик.

Вон, как кутенка, швырнули из амбара Петюшку. Он кувыркнулся через голову по траве и заплакал. Из дверей к нему кинулась Аграфена. Упала рядом: то ли запнулась, то ли толкнул ее кто.

Вышел Егор, держа за руку Капку, худущий, испуганный. Он ли смешил товарищей вечером доброй шуткой?

У Веры под глазом кровоподтек, почти до губы. Ксюша заметила, что не видно Вавилы. Он собирался утром поехать в уезд.

Вокруг коммунаров кольцом шли солдаты с винтовками наперевес. Пленников согнали к скамейкам. На крыльцо вышел Горев и встал впереди Кузьмы. Чуть привстав на носки, он оглядел арестованных, усмехнулся в усы и крикнул в притихшую толпу:

— Крестьяне села Рогачева! Большевики уничтожены, и в Сибири восстановлен добрый старый порядок. Царя еще нет, но он будет! Тогда с каждого спросят, что он делал при большевиках. Коммуну я сжег, на прииске восстановлена власть хозяина Аркадия Илларионовича Ваницкого. А этих, — показал пальцем на стоящих у ворот коммунаров, — на скамьи, чтоб другие запомнили! А пока скажите мне откровенно, где Вавила Уралов?

Сошел с крыльца, — обошел вокруг коммунаров и приискателей. Ткнул в грудь дядю Журу.

— Где Вавила, старик? Не упрямься. Молчишь? Взять его на скамейку!

Четыре солдата схватили Журу. Он упирался, закидывал голову, что-то кричал, обращаясь то к коммунарам, то к стоящим вокруг крестьянам. Но коммунары в кольце штыков. На рогачевцев направлены дула винтовок.

— Душегубы! — крикнул кто-то в толпе.

— На скамью старика, — повторил приказ Горев.

И Журу бросили на скамейку. Лицом вниз. Один солдат сел верхом на голову Журе, второй на ноги, третий быстро спустил до колен штаны.

Ксюша закрыла лицо руками.

«Вж-жик…»

Ксюша знала этот противный шип. Воздух рассекало что-то гибкое, и дядя Жура пронзительно закричал:

— Братцы-ы-ы!

Ксюша пошатнулась. Чтоб не упасть, схватила кого-то за руку.

«Вж-ж-жик…»

Перед глазами туман. В ушах страшные крики.

И тут новый крик, раздирающий душу крик женщины.

Ксюша открыла глаза. На пяти скамейках лежали мужики с обнаженными спинами, и солдаты пороли их шомполами. На шестой, на ближней лавке, лежала худая старуха. Подол завернут на спину, и голые ягодицы, с красным крестом от ударов, дрожали. А возле бился в руках солдат дядя Егор. Он сейчас казался необычно сильным и двое еле держали его.

— Не трогайте Аграфенушку… Изверги! Лучше меня…

— Подожди, старик, места нет, — крикнул какой-то солдат и хохотнул.

«Вж-ж-жик…»

Новая красная полоса на ягодицах Аграфены.

— Боже, Егорушка…

Ксюша забылась и метнулась к скамейке: «Аграфена, родная…» — но кто-то сдавил ее плечо, кто-то прикрыл рот ладошкой, кто-то шепнул ей на ухо: «Замолчь!»

Ксюшу били сильно и часто, только не клали на лавку, а просто Устин зажимал в коленях ее голову, задирал сарафан и стегал чем попало. Было больно и стыдно. Но, оказалось, видеть со стороны, как порют других, видеть, как содрогается при каждом ударе худое обнаженное тело Аграфены много больнее и стыднее, чем самой быть стеганой вожжами по голому телу. Ксюша в ремки искусала угол головного платка, до крови прокусила ладонь и не чувствовала боли.

— Хватит с нее, — крикнул Горев.

Аграфену поставили на ноги, а плюгавый солдатик — тот самый, что стукнул сегодня прикладом Ксюшу, что держал Аграфену за ноги, вдруг встал перед ней на колени.

— Прости, мать…

Стоявший рядом Сысой изо всей силы ударил солдата в зубы.

— Пороть мерзавца! Пороть! А еще доброволец!

Щуплый солдат сам лег на скамейку. А на соседнюю волокли Егора. Он перестал понимать, что с ним и куда его волокут. Шел, не спуская глаз с Аграфены, изогнувшись, потому что Аграфена осталась уже за плечом, и все повторял:

— Уж лучше меня… Уж лучше меня…

— Напросился! — истерически хохотнул рыжий солдат и стянул с Егора штаны.

Ксюша не отвернулась. Не закрыла глаза. Егор для нее был уже не голый мужик, а просто родной человек. Очень близкий. Частица ее самой. И все, что делают с ним эти люди, делают с ней самой. Она мелко дрожала, и дрожь, казалось, у нее едина с Егором. Его положили на лавку, и Ксюша почувствовала руками и грудью холодное, мокрое дерево скамейки. Два солдата взгромоздились на Егора, а третий размахнулся. И Ксюше показалось, это над ней размахнулся Сысой.

Противный свист шомполов. Егор не вскрикнул. Он только вздрогнул. А вскрикнула Ксюша, и снова кто-то закрыл ей ладошкой рот.

…Валерий стоял у окна в горнице Кузьмы. В начале порки он сидел на диване, заткнув уши пальцами. Каждый крик истязаемых колол, и Валерий оцепенел, утратил представление о времени, месте, где все происходит. Но криков становилось все больше, и он почувствовал, что как-то дубеет и, странно, становится много спокойней. Он офицер. Гуманизм гуманизмом, а мужество мужеством. Раз не мог отвратить экзекуцию, так не прячься. Смотри. Пересилив себя, Валерий поднялся с дивана и подошел к окну.

От вида крови на спинах и лавках его замутило, но он взял себя в руки: «Смотри, мужай. На войне не такое придется увидеть». И стал смотреть. Видел, как с какого-то мужика сорвали штаны, положили на лавку. Размахнулся солдат.

«Э-э, брат, лукавишь, бьешь в четверть силы, а зубы оскалил, как если б хлестал что есть мочи. Хитер!» — Валерий смотрел с любопытством, с каким-то непонятным ему азартом, как на скачках или в казино.