Владислав Ляхницкий - Алые росы

На крыльце стоял Горев. Одна рука заложена за борт английского френча, а вторая поднята. Он как бы дирижировал поркой.

— Подлец! Но у него есть система, линия, — позавидовал Валерий Гореву. — Линия подлая, но прямая. Его не обуревают сомнения, как меня. Он скот. Ему чуждо все человеческое.

Сысой втолкнул в круг Устина.

— Это он? — Горев подошел поближе и, расставив ноги, чуть прищурясь, посмотрел Устину в лицо. — Ты, негодяй, предал Сысоя?

Устин молчал.

— Ты?

Голова Устина мотнулась от сильного неожиданного удара в челюсть. Сплюнув кровь, он сказал решительно:

— Поклеп, вашскородь. Не виноват.

Горев расхохотался и, странно, этот хохот среди крови не привел Валерия в ужас.

— Не виноват? Сысой, может быть, ты ошибся: может быть, извиниться надо?

Новый удар по скуле чуть не свалил Устина на землю. В голове загудело, как в разворошенном пчелином улье, и жгучая боль пронзила шею, словно и впрямь кусали пчелы. Ныла скула.

«Бей, бей связанного, — горько подумал Устин, — все одно не повинюсь. Свидетелев нет. А Сысойке нечем свои слова доказать».

И, помотав головой, Устин сказал твердо:

— Поклеп, вашскородь. Недруг какой-то оклеветал меня… в глазах власти… за нее я денно и нощно… Истинный бог…

— Еще поклянись.

— Провалиться мне вот на этом месте…

Надежда блеснула в глазах Устина. Чуть подавшись вперед, он уже с ненавистью взглянул на Сысоя, и первым делом мелькнула мысль: оболгать надо как-то Сысоя, чтоб его, окаянного, сейчас на эти скамейки. Но он не успел додумать, как Горев крикнул:

— На скамейку его!

— Вашскородь… ошибка… — Устин рванулся, повел плечамй, но он не смог стряхнуть вцепившихся солдат.

— Вашскородь!..

— Успокойся, все будет в полном порядке. Я верю тебе: наговорили на тебя, ошибка получилась? Так надо ошибку довести до конца.

Когда первый удар шомполов ожег Устиновы ягодицы, он от неожиданности взревел, как медведь, вскинул голову и сразу сник. Второй, третий, четвертый удар он вынес без крика. Только вздрагивал и после каждого удара приоткрывал глаза, люто смотрел на Сысоя.

— Сколько всыпали? — донеслось до Устина.

— Двадцать четыре, — ответил запыхавшийся солдат.

— Хватит пока. Нет, нет, не отпускайте его. Пусть полежит. Устин, а Устин… Молчишь? А ну-ка, дайте ему двадцать пятую.

«Бж-жк».

Удар был неожиданный, как и первый. Опять Устин не сдержался, взревел и забился на лавке.

— Ну-у, Устин…

На этот раз Устин не стал ожидать повторения. Повернув голову к Гореву и облизав пересохшие губы, ответил:

— Я тут, вашскородь…

— Неужели тут? А я полагал, ты где-нибудь в тридевятом царстве. Ну, признаешь подлость свою?

— Поклеп, вашскородь. Мы…

— Можешь больше не говорить, мне все понятно: оговор, ошибка. Еще два десятка да похлеще, с оттяжкой.

Валерий и с гадливостью, и с некоторым любопытством наблюдал за удивительным соревнованием в упорстве лежащего на скамье мужика и ротмистра Горева. Интересно, кто кого переупрямит.

— Стоп! Ну, как, Устин?..

— Ошибка, вашскородь… Пощадите.

— Всыпать еще, в два шомпола…

«Вжи-ик, вжи-ик…»

— Вашскородь, винюсь, доносил…

— Еще штук десять ему.

«Вж-ик, вжи-и-нк».

— Помилосердствуйте, винюсь!..

— Довольно! Отойдите. Не спускайте со скамьи, пусть полежит. Ну-с, что скажешь?

— Винюсь!

— В чем?

— В чем прикажете…

— А ну, шомполов!

| «Вжи-ик».

— Сысоя предал.

— Громче, чтоб слышали все.

— Сысоя предал.

— Еще что?

— Приказание господина Ваницкого не выполнил.

— Та-ак. — Горев повернулся к стоявшим крестьянам и приискателям. — Все слыхали, за что пороли Устина? За непослушание господину Ваницкому. И так будет со всеми, кто когда-либо впредь поднимет руку на собственность господина Ваницкого или посмеет его ослушаться.

Устина подняли с лавки. Идти он не мог. Отполз на карачках. Чуть поддернув штаны, встал на колени. Злоба давно сменилась животным страхом и болезненным восхищением: «Этто вот власть… крепка». — Потом почувствовал раболепство. Прикажи сейчас ротмистр Горев целовать сапоги и он бы пополз целовать сапоги.

Только прикажите, вашскородь. Устин с уважением смотрел на щупленького Егора и удивлялся тому, как тот сумел вынести боль. Правда, Егор и плакал, и умолял, но не за себя, за Аграфену. Сейчас он стоял в толпе поротых односельчан, ожесточенный, со сжатыми кулаками и порой бросал на Горева такие взгляды, что Устину и то становилось не по себе.

— Кто здесь старший, — крикнул ротмистр, оглядывая толпу коммунаров.

— Я!

Вперед выступил однорукий Кирюха. Он уяснил: пощады ждать не приходится, и надо хоть как-то вселить бодрость в сельчан.

— Здравствуй, ротмистр. Земные дороги, знать, коротки, и снова мы встретились. Помнишь, тогда, в кошевке, когда ты Егора арестовал, я тебе по уху съездил?

— Молчать, с-сукин сын! Фамилия, имя?

— Рогачев Кирилл, однорукий. Ротмистр…

— Господин ротмистр, сукин сын. Где Вавила, я спрашиваю тебя, разбойничья харя, где Вавила Уралов? — сунул под нос Кирюхе кулак.

— Убери руки, ротмистр. Мне утаивать нечего, я все расскажу без утайки. Я председатель Совета, я организовал коммуну… Я подбил приискателей взять прииск в свои руки, — наговаривал на себя Кирюха, чтобы выручить остальных.

«Ах, сукин сын, — подумал Валерий, — ты, значит, грабил меня?..» — и чуть не крикнул: «На скамейку его!»

— А что же делал Вавила Уралов? — спросил Горев.

— Об этом спроси его… ежели сможешь поймать, ротмистр.

— Господин ротмистр, — снова поправил Горев и с видимым наслаждением ударил Кирюху по разбитым губам. Качнулся Кирюха и, выплюнув сгусток крови, крикнул:

— Революция установила равенство, ротмистр, — и без размаха ударил Горева в ухо.

— Конвой, ко мне, — завопил Горев. Выхватил револьвер.

Ксюша отчетливо видела, как Кирюха дернулся странно и стал оседать.

Кирилл надеялся выручить товарищей, но получилось иначе. Рассвирепевший Горев бегал вдоль строя коммунаров и приискателей и тыкал пальцем:

— Этого на скамейку… этого… этого!..

— Товарищи! Не забудьте про смерть Кирилла. Ротмистр Горев, вы еще дадите ответ народу!

Это Вера кричала. Она прорвалась сквозь цепь солдат, подбежала к Кирюхе, обтерла его лицо носовым платком и высоко подняла платок над головой.

— Смотрите на кровь Кирилла и не забудьте, товарищи!

Горев подбежал к Вере и, ударив в лицо, повалил ее на дорогу.

— A-а, про тебя-то я позабыл, комиссарша. На скамейку ее! Запороть!

— Всех не запорите!

— Всех запорю! Всех!!!

Кондратий Григорьевич бросился к дочери, но Сысой ударил его прикладом по голове. Вскрикнул Кондратий Григорьевич и, закачавшись, упал.

«Так и надо, — подумал Валерий. Он не узнал Кондратия Григорьевича в одноногом седом старике, как не узнал и Веру. Она стояла к нему спиной, а солдаты сдирали с нее одежду.

Оголилась спина. Руки у Веры обагрены кровью Кирюхи. Она ими пытается прикрыть оголенную грудь.

«Ишь ты, молоко на губах не обсохло, а руки в крови… Пухленькая, черт ее побери, а талия гибкая… Не повернут же солдаты, как надо, чтоб все разглядеть…»

Валерий прильнул к окну.

Девушку бросили на скамейку. Солдат сел ей на ноги. С посвистом взвился шомпол и так же с посвистом опустился. Яркий пунцовый рубец разом вспух на спине. Кровь бисеринками брызнула и растеклась по белой коже. Солдат опять размахнулся. Он бил не спеша, видимо, испытывал наслаждение. Глаза его счастливо блестели.

— Садист! — ужаснулся Валерий.

Глядя на порку Веры, Валерий испытывал и жалость к ней, и непонятное любопытство. От волнения пересохло во рту. Он жадно оглядывал обнаженное Верино тело.

«Неужели и я садист? Я смотрю и, кажется, наслаждаюсь? У нее красивые 'ноги… Фу, черт!»

Горев ходил возле лавки и покрикивал на солдата:

— Резче бей! Резче! Развяжи девчонке язык. Где Вавила, красавица? Говори. Иначе будем стегать, пока не покажутся кости. Резче бей, сучий ты сын! Видала, Устина заставили говорить, а он покрепче тебя. Молчишь? Лупите еще.

Капли крови обагрили траву, как роса. «Алая роса», — подумала Ксюша и ужаснулась.

Валерий только сейчас обратил внимание, что девушка не кричит. Вцепилась зубами в руку пониже локтя, и тонкая струйка крови бежит из-под губ. «Она прокусила руку! Крепка!.. Молодец. Как бы взглянуть на нее… Повернулась? Господи! Это же Вера!»

— Вера! Верочка! Вера! Закричи, легче станет, — шептала Ксюша. — Молчит, сердешная. Есть же такие на свете. Я б не смогла.

Тут с крыльца сбежал Валерий. Он громко кричал.

— Это же Вера! Мерзавцы! Перестаньте!

Сбивая солдат, Валерий подскочил к Гореву и…