По острию греха (СИ) - Лари Яна

— У тебя больше нет права голоса. Вообще нет прав. Никаких, — хрипит он, растаскивая в стороны мои ноги. Грубые пальцы дрожат от натуги, разрывая тонкое кружево стрингов.

Алекс отстраняется всего на мгновение — чтобы отбросить в сторону лоскутья и увернуться от моих ногтей.

— Не надо, — захлёбываюсь слезами, пытаясь оттолкнуть его, но он одной рукой перехватывает мои кисти. Свободной ладонью накрывает мне рот и обездвиживает под собой, наваливаясь сверху.

О мой лоб шумно разбивается тяжёлое дыхание. На короткий миг загораюсь надеждой, что Алекса сейчас хватит удар. Или произойдёт хоть что-нибудь, что позволит спихнуть его с себя и сбежать. Не может же поступить так с женщиной вменяемый мужчина. Не может… Но все мои старания напрасны. Жажда расправы будто налило его тело сталью.

Дёргаюсь ещё в одной попытке избежать надругательства. Тиски на моих руках тут же сжимаются. Так крепко, что я жалобно скулю.

— Хватит ныть! — движение бёдер вперёд и я содрогаюсь от неприятного тугого скольжения глубоко внутри, осознавая, что никакого чуда не будет. И вот уже внутренности горят, мышцы стонут, ягодицы обжигает жёстким трением о паркет.

Настоящее насилие нельзя романтизировать. С ним не получится смириться, как ни старайся. Это неправильно и больно как физически, так и морально. Жесточайшее издевательство из известных человечеству калечит в разной степени, но раз и навсегда. Я брезгливо отворачиваюсь, чувствуя как на шее один за другим расцветают соцветия засосов. Клеймо собственной дурости, по-другому не назовёшь. Никогда прежде его лицо не искажало таким садистским удовольствием.

И где теперь та наивная девушка, что мечтала о его любви? Гниёт внутри меня, разъедая душу трупным ядом. Подонок. Тварь. Похотливый урод.

Я ведь могла послушать Дамира. Не строить из себя независимую, не упрямиться и просто позволить мужчине всё решить самому. Да он ведь из кожи вон лез, чтобы я впустила его не только в постель, но и в жизнь. Так нет же! Решила, что справлюсь сама, а теперь рвусь вон из тела, чтобы не ощущать своего бессилия, не видеть, не слышать! Сожрав себя заживо чувством вины, я совершенно забыла об элементарной осторожности. И всё-таки подобного унижения никто не заслуживает. Как бы сильно ни согрешил.

За убийственно медленный ход минут пожар внутри сменяет онемение. Кажется ещё немного и полностью отключусь. Я давно перестала различать, где заканчивается его быстрое дыхание и начинается мой собственный непрерывный вой. Мой ад не ограничен временными рамками. Он продолжает жечь меня заживо, даже когда Алекс, покончив со мной, одёргивает халат и равнодушно смотрит сверху. Сытый, довольный собой хозяин положения.

Сведёнными судорогой пальцами натягиваю подол на озябшие бёдра.

— Знаешь, — хочу растянуть губы в улыбке, но те — распухшие, искусанные — не слушаются. — Я пришла сказать, что сожалею о том, как всё вышло. Хотела попросить прощения и оставить тебе чёртову клинику, — дёрнувшись от застрявшего в груди всхлипа, зажмуриваюсь. — Ни копейки ты не увидишь, чего бы это мне это ни стоило. И ребёнка твоего, если понесу, собственными ногтями из себя выцарапаю.

— А если ребёнок всё же от него? — ровно произносит Алекс. — Тоже выцарапаешь?

Мне будто кипятком в лицо плеснули. Я зажимаю губы ладонью, сопротивляясь истерике из последних сил, но он безжалостно добивает.

— Дамир наверняка пытался привязать тебя всеми способами. Вы не предохранялись, я ведь прав? Прав. Я всегда прав. А знаешь, что самое удручающее в твоём положении? Мой брат безобиден, но только до той поры, пока не получит повод считать тебя своей. Он не рассказывал, что сделал с твоей предшественницей, которой был одержим? Едва ли. Эльвира, так, кажется, её звали. Ей повезло не дожить пока он закончит. Я тебя спас. Не благодари.

Всего двадцать четыре часа в четырёх стенах, а я уже готова лезть в петлю от безысходности. Алекс дома почти не бывает. Он великодушно оставил меня сходить с ума наедине с собой. Ни интернета, ни телефона, ни возможности пробраться ночью в его запертую спальню, чтобы если не стащить ключ, то придушить подушкой. С каждой прожитой минутой картина уготованного мне будущего становится всё реалистичней.

Я даже слышала его телефонный разговор с Дамиром: вежливая благодарность за гостеприимство и притворное огорчение тем, что принимать гостей в ближайшее время будет некому. Мы, дескать, уезжаем обустраивать семейное гнёздышко. Мне не терпится заняться детской. За моими вещами он заедет позже. Нет, я в душе. Почему не отвечаю на звонки? Нам было не до этого. Почти месяц не виделись. Надо ли ещё что-то объяснять? Вроде не маленький… Что-нибудь передать? Непременно.

Скот.

Естественно, ничего мне не было передано. Только показательно громкий разговор, чтобы не оставалось надежд и иллюзий.

Сегодня Алекс дома, готовится к благотворительному вечеру. Я же страдаю от мигрени, забаррикадировавшись в спальне. Страшнее мук голода, только страх перед новым насилием. Я поворачиваюсь набок, закрываю лицо руками и усиленно гоню от себя мысли о Дамире. О том, что он чувствует, как воспринял побег. Слова Алекса настойчивым эхом тревожат сотни казавшихся безобидными деталей.

То, как он скептически воспринял мой рассказ о юродивом. По словам Дамира это брат погибшей. Не справился с горем вот и несёт ерунду. Абсолютно безобидный божий человечек. Уверенность его слов, успокоившая меня тогда, теперь никак не оставит в покое. Но я не верю Алексу. Не верю несмотря на жуткие маски и не менее ужасающие рисунки. Муж столько врал о нас, о себе. Что мешает точно так же соврать и о брате? А может, всё проще и мне попросту нужен оплот, чтобы окончательно не свихнуться в этом обезумевшем от жестокости мире.

Вечер приносит облегчение в виде громкого хлопка входной двери. Я, наконец, осмеливаюсь выбраться из своего убежища. Жалеть себя нет смысла, если что-то предпринимать, то сейчас. Другого случая может просто не выпасть.

Но первым делом иду в душ. Я слишком долго запрещала себе думать о случившемся и теперь кажется, что внутри всё онемело. Бездумная и бесчувственная машина под стать Алексу, только запрограммированная выбраться из душной клетки любой ценой.

По телу стекает почти кипяток. Кожа становится розово-красной от жара, но я стискиваю зубы и тщательно вспениваю шампунь на волосах. Его запах на теле мешает трезво мыслить. Всё перебивает брезгливая дурнота, а мне нужно быть сильной. Сейчас как никогда. Пока ещё есть за кого и ради кого цепляться за здравый смысл.

В гардеробной надеваю первые попавшиеся на глаза брюки и свитер. Перекусываю на ходу бутербродом, попутно пытаясь вскрыть, а затем выломать дверь в спальню Алекса. Не вынес же он мой телефон на помойку? Дерево стонет, трещит, но не поддаётся. И большой разделочный топорик для мяса некстати пропал. Вместе со всеми остальными режущими предметами.

— Скот! — рычу, начиная мелко дрожать не то от ярости, не то от разочарования. И только усилием загоняю проклюнувшиеся эмоции обратно под панцирь. Я не сдамся.

Жестокий урок толкает перерывать содержимое шкафов вновь и вновь. Сначала на кухне, затем в гостиной. И только в прихожей, замерев у тумбы, сползаю по стене, заливаясь хриплым хохотом. Мой предусмотрительный собранный Алекс забыл ключи. Моими дверь запер, а свои оставил. Невероятная — непростительная даже! — оплошность, но я даже не пытаюсь размышлять над тем, как его так угораздило.

Пальто на плечи. В кармане мелочь на такси и горькое, сбивающее с ног чувство свободы.

Тёмные очертания усадьбы надрывают слабостью что-то глубоко внутри. Я крепче сжимаю зубы. Не время ещё. Не время…

В мастерской ни души. Под ногами тихо похрустывают черепки сорванных со стены масок. Наверху разруха ещё страшнее. Беззвучно скалят пасти изрезанные на лоскуты полотна. Одно единственное, что уцелело на мольберте, пестрит бурыми отпечатками его пальцев. На нём изображена рука — до боли знакомая, мужская рука — а в хватке пальцев истекает алым вырванное сердце. И моё — живое — содрогается от эха отчаянья, которым кричит последняя работа Дамира.