Патриция Мэтьюз - Оазис

Однако он не испытывал жалости к Лейси, даже узнав, что она помещена в Клинику. Кинозвезда вполне могла позволить себе подобную роскошь. Рем тоже собирался на лечение, но как раз он-то не мог себе этого позволить. Он был по уши в долгах, и ему пришлось взять ссуду в восемь тысяч долларов, чтобы оплатить месяц пребывания в Клинике. Разумеется, он мог бы обратиться в другие, более дешевые лечебные центры для алкоголиков. Но ему казалось, что именно Клиника должна стать поворотным пунктом в его карьере, в течение долгого времени медленно, но неуклонно стремившейся к закату. Само собой, поворот этот не мог произойти мгновенно, но попытаться стоило – так казалось Рему, который сейчас, с похмелья, пребывал в самом мрачном расположении духа.

В крайнем случае это принесет ему некоторую долю известности. Вероятно, даже целый абзац в «Новостях от Синди», подумал он не без горечи. Удивительное дело, в прежние времена любое упоминание твоего имени в скандальной бульварной газетке вроде «Инсайдера» было равнозначно анафеме; малейшее пятно на личной или профессиональной репутации звезды означало немедленный конец карьеры или же временное изгнание, как это было с Робертом Митчемом и марихуаной, Ингрид Бергман и супружеской неверностью. А теперь он мечтает, чтобы Синди Ходжез раструбила на весь свет о том, что Тодд Ремингтон лечится от алкоголизма.

На сегодняшний день Рем не мог похвастаться и самой ничтожной долей известности, что бы он ни предпринимал. Возможно, даже его кончина удостоится не более чем пары строк в разделе некрологов газеты «Лос-Анджелес таймс».

В течение пятнадцати лет Тодд Ремингтон находился на вершине славы, снимаясь в одном вестерне за другим. У Рема было худое, обветренное лицо настоящего ковбоя, и такого рода роли существовали словно специально для него. Внезапное падение популярности вестернов положило всему конец. Некоторые из его коллег сменили амплуа; однако Рему это оказалось не по силам. Другие бывшие звезды вестернов удалились на свои ранчо и жили на доходы от капиталовложений, предусмотрительно сделанных ими в лучшие времена. Кое-кто даже подался в политику. Но Рем тратил деньги так же быстро, как и зарабатывал, и он не мог позволить себе уйти на покой. Последние десять лет он старался наскрести себе средства на существование везде, где только было возможно, и даже брался за работу статиста, чтобы перехватить несколько долларов, но и эти дни, увы, минули безвозвратно. Затраты на производство фильмов резко подскочили, и продюсеры брали теперь как можно меньше статистов; массовки по большей части отошли в прошлое. Поэтому Рем перебивался случайными заработками – и пил, пил, чтобы забыться. Путешествие до дна бутылки казалось ему бесконечным.

После очередного крупного запоя Рем пришел в себя в больнице, и доктора предупредили его, что у него осталось только два пути – бросить пить или умереть. Выйдя из больницы, он обнаружил, что уже не может отказаться от спиртного по собственной воле. Ему даже как-то пришло в голову просто напиться до смерти и покончить со всем разом, но Рема отнюдь нельзя было назвать малодушным, и он постарался отбросить эту мысль.

Ему с трудом удалось наскрести денег, надоедая старым знакомым и вторично заложив единственную собственность, которая у него еще оставалась, – захудалое ранчо в Калифорнии. Наконец у него набралась достаточная сумма, чтобы оплатить пребывание в Клинике. Если лечение окажется успешным и он сможет сделать себе на этом хотя бы небольшую рекламу, то у него будет шанс – всего лишь шанс, – что его имя попадется на глаза кому-нибудь из продюсеров и он сумеет еще показать себя. Рем уже не помышлял о главных ролях, он был бы более чем признателен судьбе и за возможность сняться в характерной роли вроде персонажей Уолтера Бреннана. Черт побери, все, что ему нужно, – это еще один шанс! Рем категорически запрещал себе даже думать о том, что случится, если он потратит все свои деньги на Клинику и это ни к чему не приведет.

Дик Стэнтон читал заметку Синди Ходжез, сидя на кухне у Зои за чашкой кофе, с сигаретой в руке. Закончив, фыркнул и откинулся на спинку стула, глядя на сидящую напротив Зою чистыми и невинными, как у ребенка, карими глазами.

– Готов держать пари, что эта самая Синди Ходжез – изрядная мерзавка, моя дорогая.

Зоя вынула тонкую сигару и уклончиво пожала плечами.

– Может быть, да, а может быть, и нет. – Губы ее изогнулись в слабой усмешке. – Не все удачливые женщины – мерзавки, Дикки.

– Любой, кто трясет чужое грязное белье, чтобы добиться успеха, подходит под это определение.

Зоя одарила его снисходительной улыбкой. Дик Стэнтон был бледный, тонколицый мужчина сорока двух лет от роду, худой и подтянутый, словно гончая. Он являл собой настоящий сгусток энергии – во всем, что не касалось творческой стороны. Когда-то весьма популярный романист, Дик переживал сейчас не лучшие времена. Ему приходилось долго собираться с духом, чтобы написать хотя бы несколько строк, которые обычно кончали свою жизнь в мусорной корзине.

Зоя никогда не понимала, как может мужчина заниматься любовью с другим мужчиной, впрочем, в минуты откровенности она часто говорила: «Мне не дано постичь прихотливость человеческой натуры».

Несмотря ни на что, ей нравился Дик Стэнтон. Он был добрым, верным другом, душой общества, к тому же горячим сторонником ее дела. Он прямо признался ей, чем была вызвана его неприязнь к Клинике. В прежние годы, когда ему сопутствовал литературный успех, Дик сблизился со своим товарищем по комнате в Сан-Франциско, к которому испытывал самую нежную привязанность. Но вскоре Стэнтон оказался в творческом кризисе, или, как он там еще называется, утратил свою писательскую энергию и сильно запил. В течение трех лет Дик превратился в законченного алкоголика. Его отношения с партнером между тем неотвратимо ухудшались, и однажды тот просто собрал вещи и уехал.

Вскоре после этого Дик перебрался в Оазис и бросил пить. Он и теперь был сторонником воздержания, однако ему каждый день приходилось бороться с соблазном. Дик приходил в ужас от одной мысли, что снова запьет и кончит свои дни в каком-нибудь месте вроде Клиники. Она воплощала для него все кошмары лечебницы для душевнобольных…

– Но этот твой прием заранее поднимает мне настроение. – Встав с места, Дик принялся расхаживать по кухне, его худое лицо вспыхнуло румянцем. – Мне нравятся люди, которых ты собираешь на своих вечеринках, дорогая. Иногда они напоминают мне вот этих птиц. – Он взмахнул тонкой рукой. – Если кто-нибудь из них недоволен и поднимает крик, очень скоро все остальные подхватывают. Единственная разница в том, что птицы в отличие от твоих гостей не могут добраться друг до друга.

На его лице появилась ехидная усмешка.

– Вот было бы забавно как-нибудь рассадить всех этих людей по отдельным клеткам и послушать, как они завизжат с досады. Некоторые из них не способны произнести ни слова иначе, как прямо тебе в лицо, и желательно на расстоянии плевка.

– Ну же, Дик, не будь таким язвительным!

Дик знал о широко распространенном мнении, будто гомосексуалисты предпочитают иметь в качестве близкого друга женщину старше их по возрасту, годящуюся им в матери. В этом клише, как и во многих других ему подобных, присутствовала доля правды, но до сих пор Дику удавалось избежать стереотипа. И даже теперь, хотя он и стал близким другом этой женщины, ему казалось, что он избежал ловушки. Никаким усилием воображения он не мог представить себе Зою Тремэйн в роли матери! За ее ничем не нарушаемым спокойствием скрывались проницательность и тонкий расчет деловой женщины.

Дик почти всегда делился с Зоей своими секретами, однако один из них он все же оставил при себе. Хотя большая часть его писательских трудов в настоящее время ничего не стоила и годилась лишь на то, чтобы отправиться прямо с пишущей машинки в мусорную корзину, он продолжал вести дневник, в который время от времени вносил беглые заметки – краткие характеристики людей, с которыми ему доводилось встречаться. Эти записи он бережно хранил, хотя и сам не знал зачем. Зоя была одним из любимых его персонажей.

Женщина, окутанная тайной. Никогда не говорит о своем прошлом. Могла бы с равной вероятностью появиться на свет сотню лет назад, месяц назад или только вчера. Судя по всему, пережила какую-то глубокую личную трагедию. Однако обладает сильным, граничащим с непристойностью чувством юмора, а также острым чутьем на все смешное. Выразительное лицо с резкими, почти мужскими чертами и не потускневшие с годами глаза коршуна, набрасывающегося на добычу. В другую эпоху могла бы стать монархом, правящим железной рукой. Для своих лет выглядит как настоящая королева. Всякие каламбуры исключаются.

– Я думаю, – сказала Зоя, – что стоит пригласить в придачу Отто Ченнинга.