Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Госпожа Ролан и ее друзья рукоплескали республиканской грубости Пейна, а Конвент единодушно постановил напечатать это письмо.

В то время Париж и департаменты, страшась голода, волновались, более, впрочем, вследствие паники, чем действительной опасности. Девальвация послужила причиной недостатка хлеба; недостаток хлеба повел к насилию, которое случалось на рынках и даже в частных жилищах. Все малые города вокруг Парижа, житницы Франции, находились в состоянии постоянного мятежа. Комиссары Конвента подвергались оскорблениям, угрозам и прогонялись отовсюду: народ требовал хлеба и священников. Комиссары возвратились в Конвент и выставили напоказ свои обиды и свое бессилие. «Нас ведут к анархии, — говорил Петион. — Мы раздираем себя собственными руками. У этих смут есть скрытые причины. Смуты разражаются в департаментах, самых богатых хлебом. Заговорщики, унижающие Конвент, мы уничтожили тиранию, мы уничтожили королевскую власть; чего вы еще хотите?!»

Мятеж выставлял своим знамением крест. Дантон был этим взволнован. «Все зло не в тревоге за съестные припасы, — сказал он Конвенту. — В Собрание брошена неблагоразумная мысль: не надо платить больше священникам. Опираются на философские идеи, которые мне дороги, потому что я не знаю другого Бога, кроме Бога Вселенной, другого культа, кроме культа справедливости и свободы. Но человек, обиженный судьбой, ищет идеальных наслаждений. Когда он видит, как богач предается удовлетворению всех своих прихотей, лелеет все свои желания, тогда он верит — и эта мысль его утешает, — что в будущей жизни наслаждения умножатся пропорционально лишениям на этом свете. Когда вы в течение некоторого времени будете иметь таких блюстителей нравственности, которые прольют свет в хижины, тогда можно будет говорить народу о философии. Но до тех пор было бы делом варварским, преступлением против нации — отнять у народа людей, в которых он еще надеется найти какое-нибудь утешение. Я считал бы поэтому полезным, чтобы для убеждения народа Конвент объявил, что ничего не хочет разрушить, а лишь все усовершенствовать и что если он преследует фанатизм, то лишь потому, что хочет свободы религиозных мнений.

Но есть еще предмет, который требует неотложного решения собрания, — прибавил Дантон. — Суда над бывшим королем ожидают с нетерпением. С одной стороны, республиканец приходит в негодование из-за того, что этот процесс кажется нескончаемым; с другой — роялист волнуется, и так как он обладает еще и состоянием и гордостью, то вы увидите, может быть, скоро, к великому скандалу для свободы, столкновение двух партий. Все диктует вам поспешить с судом».

Робеспьер, не желая оставить первенство за Дантоном, присоединился к нему с требованием, чтобы «тиран французов, причина всех смут республики, был безотлагательно осужден принять кару за свои злодеяния».

Во время заседания клуба якобинцев Робеспьер, как и Дантон в Конвенте, отверг мысль о лишении священников государственного жалованья. Он провозгласил религию народа ложью и потребовал, чтобы республика оплачивала труд священников, обязанных проповедовать. Таким образом, люди, столь твердые в революционной вере, не отступавшие ни перед кровью своих сограждан, ни перед армиями Европы, ни перед собственным эшафотом, отступили перед могуществом национальной привычки. Они отнимали короля у народа и не смели объявить, что перестают оплачивать духовенство.

Непоследовательность Робеспьера подала повод к саркастическим замечаниям со стороны его врагов. Карра, Горса, Бриссо, редакторы главных газет Жиронды, выражали сожаление по поводу суеверия Робеспьера и выставляли его снисходительность в смешном виде. «Спрашивается, — говорили они, — откуда столько женщин в свите Робеспьера, у трибуны якобинцев, у кордельеров, в Конвенте? Это потому, что французская революция составляет религию, а Робеспьер хочет образовать секту. Он нечто вроде жреца, который имеет своих ханжей, он произносит речи у якобинцев, когда может приобрести там себе последователей, и молчит, когда слово могло бы повредить его популярности. Он отказывается от таких мест, где мог бы служить народу, и добивается таких постов, с которых мог бы его поучать. Он хочет иметь репутацию святого. Говорит о Боге и Провидении, называет себя душою бедных и угнетенных, велит следовать за собой женщинам и людям слабого ума. Робеспьер — первосвященник и никогда не будет никем другим!»

Одна из тех случайностей, которые иногда судьба подбрасывает, чтобы еще больше осложнить ход событий и привести к развязке, неожиданно дала якобинцам новое оружие против жирондистов, новое свидетельство против Людовика XVI.

Мы помним, что король, не доверяя безопасности Тюильри, за несколько дней до 10 августа велел вделать в стену темного коридора, который вел в его кабинет, секретный шкаф, прикрытый железной дверью. Для этого он воспользовался услугами товарища в своих работах. Этот человек по имени Гамен, версальский слесарь, горячо любил Людовика XVI. Застигнутый изнурительной болезнью вскоре после того, как была запечатана железная дверь, он, под влиянием беспокойного лихорадочного воображения, старался додуматься, каким образом его тело, до тех пор молодое и крепкое, могло вдруг так истощиться.

Эта мысль постоянно вертелась в его голове и наконец воспламенила больное воображение Гамена. Его память подсказала обстоятельство, по-видимому очень незначительное, которое он извратил и превратил в подозрение. Гамен вспомнил, что однажды ему, удрученному жаждой во время утомительной ручной работы, король из собственных рук дал выпить стакан холодной воды. Гамен немедленно счел себя отравленным рукой своего господина и друга, заинтересованного, как говорил он, в уничтожении единственного свидетеля тех бумаг, которые были скрыты в стенах дворца. Гамен решил отомстить за себя прежде, чем умереть, и открыть тайну, участником которой был. Он отправился к министру внутренних дел Ролану и сделал ему заявление о скрытых бумагах. Потому ли что Ролан горел нетерпением добыть новые улики против королевской власти, или он надеялся найти письменные доказательства подкупа Дантона, Марата, Робеспьера, а может быть, боялся выдать Конвенту такие бумаги, которые скомпрометировали бы его собственных друзей, только Ролан велел Гамену сесть с ним в экипаж, отправился в Тюильри, собрал бумаги, содержавшиеся в шкафу, и отвез их в министерство внутренних дел. Когда объявили о находке такого клада для обвинения, по Парижу разнесся крик радости, а в Конвенте поднялся глухой ропот против смелости министра. Все партии боялись, что Ролан сделал выбор из этих доказательств измены по своему произволу. Все, за исключением жирондистов, вменили ему в преступление такое нетерпеливое желание совершить самолично то, в чем надлежало разобраться целой нации. Хотя Ролан в тот же день принес бумаги на стол президенту, но уже самый факт, что министр один присутствовал при вскрытии шкафа и прочитал бумаги прежде, чем передать Конвенту, заставлял заподозрить его в пристрастии.

Конвент поручил комиссии Двенадцати представить доклад об этих бумагах и о тех из своих членов, которые могли оказаться замешанными в дело. Бумаги содержали тайный договор двора с Мирабо и неопровержимые доказательства подкупа этого великого оратора. Барер, Мерлен, Дюкенуа, Руйе и самые выдающиеся члены Законодательного собрания (под ними подразумевались Гюаде, Верньо, Жансонне) были если не обвинены, то по крайней мере обозначены как лица, имевшие сношения с Людовиком XVI. Найденные письма по большей части открывали только те неопределенные планы, которые предлагаются политическими авантюристами в обмен на некоторое количество золота. Барер, Гюаде, Мерлен, Дюкенуа без труда оправдались от этих химерических обвинений. Один только человек предлагал двору свои услуги: этим человеком являлся Дантон. Но доказательство его сношений с монархией находилось в Англии, в руках министра Людовика XVI; несгораемый шкаф о нем молчал.

Одна из найденных бумаг содержала тайную переписку короля с французскими епископами о том, может ли он причаститься Святых Тайн. «Я принял, — писал он им, — гибельную гражданскую конституцию духовенства. Я всегда считал это принятие вынужденным, твердо решившись восстановить католическую церковь, если возвращу себе власть». Епископы отвечали ему строгим увещеванием и отлучением от священных отправлений до тех пор, пока виновный не «омоет свою вину множеством достохвальных поступков», чтобы компенсировать преступное содействие революции.

В Собрании потребовали, чтобы прах Мирабо, уличенного в продажности этими бумагами, вынесли из Пантеона. «Позорьте, если хотите, его память приговором, — сказал Манюэль, — но не осуждайте его, не разобрав дела». Камилл Демулен спросил Петиона, почему, как парижский мэр, он не сопровождал похоронный кортеж Мирабо. «Я всегда был убежден, — отвечал Петион, — что Мирабо одновременно с большими талантами соединял и глубокую безнравственность. Думаю, что, когда Лафайет обманывал народ, Мирабо имел преступные сношения с двором. Думаю, что он получил от Талона сумму в 48 000 ливров. Известен план Мирабо дать возможность королю удалиться в Руан. Достоверно то, что он часто ездил в Сен-Клу и проводил там тайные совещания. По этим причинам я не присутствовал при почестях, какие воздавались его гробу».