Эрик Дэвис - Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху

Хотя раннее письмо было достаточно могущественным для того, чтобы кодировать тщательно проработанные мифы, ему не хватало информационной емкости, чтобы запечатлевать звуки человеческого голоса — эти знаки были немыми, подобно дорожным знакам или иконам. Но в Месопотамии и Египте пиктографическое письмо постепенно стало смешиваться с фонетическими знаками: знаками, которые денотировали звуки разговорного языка, а не просто слова, идеи или предметы. Машина письма начала симулировать человеческую речь. В итоге в XV веке до н. э., за несколько веков до того, как Моисей вывел свой народ из Египта, этот самый народ, семиты, жившие тогда в южном Синае, совершили один из поистине революционных прорывов в истории медиа, который вывел обороты машины письма на новый уровень, подаривший ей могущество и контроль, — уровень фонетической фиксации и визуальной абстракции. Они изобрели алфавит. При помощи ограниченного набора букв алфавит дал возможность схватывать ускользающий поток устной речи (хотя он и позволял первоначально фиксировать только согласные буквы). Алфавит был в высшей степени практичным кодом. Кроме того, что его было легко выучить, он позволял использовать один и тот же набор букв для того, чтобы записывать слова различных языков. Финикийские торговцы, бороздившие Восточное Средиземноморье, сразу поняли удобство алфавита и разнесли эти говорящие закорючки по всему древнему миру, будто вирус. В VIII веке до н. э. финикийские корабли занесли алфавит в Грецию.

Инфекция прогрессировала медленно, и до эпохи Платона алфавит не проникал в элиту общества. Философ, родившийся в 428 году, принадлежал первому поколению мальчиков, которых систематически обучали чтению. Он был просто обречен на то, чтобы создать одно из самых популярных метафизических учений своего времени — учение, которое необратимо повлияло на рационализм, религию и мистицизм западного мира: теорию форм. Платон утверждал, что иной мир существует за границами потока времени и грубой материи, которую мы воспринимаем своими органами чувств. Этот иной мир — чистое и безвременное царство совершенных идей, а вещи чувственного мира, воспринимаемые нами, — всего лишь поблекшие ксерокопии этих идеальных форм. В своей знаменитой аллегории Платон писал, что мы подобны людям, прикованным в пещере спиной к свету. Мы не можем видеть предметы, тени от которых падают на стену перед нами. Вместо этого нам приходится иметь дело с их мерцающими бесплотными отражениями. Цель философа — отвернуться от этих соблазнительных симулякров и жить и думать в согласии с этим умозрительным царством форм, царством подлинного знания, которое открывает себя через работу разума.

В «Предисловии» к Платону ученый Эрик Хэвлок утверждает, что царство форм, возможно, само открылось Платону через посредство алфавита. Хэвлок указывает, что этимологическая основа слова идея, которая также дала нам слово видео, имела значение «вид». Хэвлок считает, что Платон рассматривал свои формы как аналог видимых форм, не просто совершенных фигур геометрии, но видимых форм алфавита. Подобно буквам, платоновские идеи были неподвижны, изолированы и освобождены от теплоты или других вторичных качеств. Они лежали за порогом мира, который можно пощупать. Как отмечает Дэвид Эбрам, «буквы и написанные слова, которые они представляли, не подчинялись росту и распаду, пертурбациям и циклическим изменениям, свойственным прочим видимым вещам; они будто парили в странном, лишенном времени измерении»14. Эбрам также отмечает, что греческий алфавит был первой машиной письма, позволявшей записывать гласные. Этот факт завершил технологическую колонизацию говорящего мира. Абстрактная форма победила запечатленный смысл. Анимизм оракулов, проявившись раз в иероглифах, умер, и греки стали связывать истину с тем, что было вечным, бесплотным и записанным.

Информационная технология может, таким образом, формировать матрицу переворота, совершенного в Греции. Обладая сознанием, частично переформатированным алфавитной грамотностью, греческие философы-рационалисты, последовавшие за Платоном, были способны отделить свои мысли от текучей поверхности материального мира. Природа стала безличным и объективным царством, которое можно препарировать и анализировать для извлечения рациональных и всеобщих законов, основанных на причинно-следственном объяснении. Демокрит, современник Платона, был первым, кто утверждал, что кажущееся целостным полотно космоса соткано из отдельных атомов. Вряд ли является чистым совпадением и то, что Демокрит сравнивал эти атомные структуры со способом составления написанных слов из букв алфавита.

Власть и знание, которые освободил основанный на грамоте рационализм, были необычайными. Они проложили, пусть и опосредованно, путь европейскому триумфу науки и техники. Однако, подобно всем могущественным технологиям, полезный инструмент Тота трансформировал своего пользователя. Ибо, будучи однажды даже отчасти интериоризованной, машина письма стала служить как самым абстрактным, так и наиболее интимным из всех зеркал. Держа это в уме (в буквальном смысле), человеческое «я» может отражать само себя, оттачивая скальпель интроспекции и противопоставляя себя внешнему миру. Маршалл Маклюэн утверждал: «Алфавит разорвал заколдованный круг и разрушил ремонирующую магии родоплеменного мира, превратив цельного человека в агломерат специализированных и психически ущербных индивидуумов, единиц, функционирующих в мире линейного времени и евклидова пространства»15.

Это чувство рационального разделения и отчужденной рефлексии стало доминировать в восприятии и определять опыт существования в качестве индивидуальной человеческой единицы лишь с началом современной эпохи. Маклюэн и другие исследователи полагали, что развитию этого опыта способствовал печатный пресс. В случае с Платоном книжная интроспекция могла пробудить нечто куда более мистическое: его революционную веру в то, что бестелесный дух присутствует внутри «я» и что эта бессмертная искра разума независима от говорящего, дышащего тела. Эту психологию легко понять. Если буквы и записанные слова возносят истины над скоротечным плотским миром и даже сохраняют слова мертвых, то читатель может рассчитывать на то, что его собственный разум принадлежит похожему вневременному царству трансцендентальных сущностей.

Платон не был первым среди греков, кто верил, что бессмертный дух способен покидать нашу смертную плоть. До него и орфики, и пифагорейцы настаивали на том, что люди носят в себе бессмертную, бесконечно реинкарнирующую душу. Это представление они, вероятно, позаимствовали из древней шаманской традиции, которая просочилась в греческий мир из Скифии и Фракии. Обе мистические секты оказали влияние на Платона, но если орфики и пифагорейцы описывали душу туманным языком мифов и символов, то Платон дал этой идее метафизическое и космологическое обоснование, тем самым включив в свой обширный рационалистический проект. В сущности, то обстоятельство, что Платон одновременно принимал как рациональный способ мышления, так и мистицизм, только подчеркивает мысль, проходящую через всю эту книгу: работа разума не может быть так просто отделена от более тонких сфер.

Платон называет эту разумную душу psyche. Она формируется на фоне величественных декораций метафизической карты космоса. Для Платона планета Земля — лишь пыльный фундамент многослойной космологической многоэтажки. В пентхаусе обитают чистые и совершенные формы и именно там рождаются разумные души. Когда мы спускаемся в лифте, чтобы воплотиться, эта бессмертная сущность облекается в инертный мешок жидкостей и костей, который мы волочим по поверхности планеты. Для Платона, как и для мистиков-неоплатоников, которые шли за ним, цель философа заключалась в том, чтобы преодолеть тяготение тела для того, чтобы запустить то, что Иоан Коулиано называет «платоновским космическим челноком». В этом визионерском полете разумная искра поднимается в небеса, где она постигает собственную божественность в мире форм — трансцендентальный вариант старого шаманского погружения в чрево земли.

Метафизическая космология Платона оказала громадное влияние на душу Запада, вдохновляя земные души на трансмутацию в состояние невидимого духа. Ко времени Иисуса, через несколько столетий после смерти философа, трансцендентальный порыв, который Платон смог выразить в философских терминах, уже проявился в суровом и все более презирающим мир духовном темпераменте. Обуреваемые тоской по небесному дому, многие искатели пришли к гностическому варианту бегства от мира, аскетическому укрощению тела или к иномир-ным путешествиям в сфере апокалиптических видений. Самым крайним приверженцам природный мир казался клеткой, хотя Платон и большинство неоплатоников принимали землю как «видимое божество», отражавшее гармонию высших сфер. Однако религиозное «я» поздней античности, по крайней мере во многих своих манифестациях, вставало перед пропастью между вневременными небесами трансцендентного божества и полной демонов грязной лркей, в которой наши тела спариваются, болеют и умирают.