Александр Чучаев - Уголовно-правовые проблемы охраны власти (история и современность). Монография

Б. Д. Греков, на наш взгляд, пришел к обоснованному выводу о том, что Русская Правда «говорит главным образом о “мужах”, под которыми можно разуметь дружинную, рыцарскую среду в обычном понимании термина. Тут мы имеем рыцаря-мужа с его неразлучным спутником – боевым конем и оружием, с которым рыцарь не расстается, наконец, с его одеянием. Что эти мужи существуют не со вчерашнего дня, видно из того, что в их среде успел вырасти и окрепнуть условный кодекс рыцарской чести, обычной в этой среде для всей Европы»[78]. Кроме того, он отмечает, что «мужи» «…всегда вооружены, часто пускают оружие в ход даже в отношениях друг к другу и в то же время способны платить за побои, раны и личные оскорбления; они владеют имуществом… Живут они в своих “хоромах”»[79]. В обоснование высказанной позиции Б. Д. Греков приводит ст. 17 Русской Правды[80]. По его мнению, «господин, владеющий хоромами», о котором говорится в указанной статье, не кто иной, как «муж», своеобразный аналог средневекового феодала[81].

Аналогичная оценка давалась и исследователями XIX в. Например, И. Андреевский на основе Лаврентьевских летописей также утверждал, что «муж» – это, в частности, дружинник, которому князья вверяли земли[82]. В. О. Ключевский, характеризуя состав Думы Владимира (987 г.), указывает: «Старцы градские являются представителями неслужилого населения: в древнейшем списке Начальной летописи они иногда называются старцами людскими, а людьми тогда назывались в отличие от служилых княжих мужей простые люди, простонародье»[83].

Современные авторы считают, что в ст. 1 Русской Правды содержится комплексная[84], или синкретичная[85], уголовно-правовая норма, целью которой является защита жизни и деятельности лиц, представляющих княжескую власть. Условно выделяемые две ее части дифференцируют ответственность исходя из мотива совершения деяния; в первой части статьи имеется в виду причинение смерти указанным в ней потерпевшим по личным мотивам, во второй – в связи с их служебной деятельностью. Этот вывод, в частности, основывается на сравнении наказания, предусмотренного за данные преступления. Последнее из них каралось вирой, размер которой по тем временам был огромен (40 гривен), он встречается лишь в двух статьях Русской Правды[86]. «Социальное неравенство при регламентации защиты жизни было весьма ярко выражено в “Русской Правде”», – писал А. Н. Красиков[87].

Особый интерес представляют ст. 19–23 Русской Правды. Он обусловлен по крайней мере двумя обстоятельствами. Во-первых, данные статьи относятся ко второй части указанного правового памятника, получившего в литературе название «Правда Ярославичей»; во-вторых, посвящены охране в том числе жизни лиц, служащих князю[88]; в-третьих, они являют собой своеобразный уголовно-правовой институт древнерусского законодательства[89].

Статья 19 Правды регламентирует ответственность за убийство огнищанина «в обиду». Словосочетание «в обиду» в историко-правовой литературе толкуется по-разному. Например, А. А. Зимин трактовал его как кровную месть[90]. Однако, по мнению Т. Е. Новицкой, указанная позиция по крайней мере нелогична. Кровная месть к этому времени еще не была отменена, следовательно, нельзя было за нее и наказывать[91].

Достаточно сложное объяснение рассматриваемого понятия предложено Е. Н. Щепкиным. Согласно ст. 19 штраф (80 гривен) платил сам убийца; более того, чтобы сделать наказание более ощутимым, закон запрещал общине помогать в уплате штрафа («а людем не надобе»). На этом основании автор утверждал: персонифицированность виры предполагает, что преступник известен. Следовательно, убийство «в обиду» выделяется не по мотиву его совершения, а по иному критерию, каковым в данном случае является личность виновного (например, в отличие от убийства в разбое, когда убийца не установлен)[92].

Скорее всего, законодатель все же имел в виду «убийство в отместку», что на современном языке означает убийство в связи с осуществлением потерпевшим своей служебной деятельности.

Как мотив преступления обида рассматривалась и в дореволюционной историко-правовой литературе. Так, по мнению И. Д. Беляева, сопоставление ст. 1 и 19 Русской Правды дает основание заключить, что при криминализации деяния законодатель исходит из мотива преступления, воли преступника[93].

По сути, также трактуют данную норму некоторые советские исследователи. Например, Н. А. Рожков считает, что словосочетание «в обиду» указывает на субъективную сторону деяния, характеризуя его как злонамеренное, заранее обдуманное убийство[94]. Аналогичного мнения придерживается Т. Е. Новицкая[95]. В целом соглашаясь с таким объяснением рассматриваемой нормы, А. Ю. Кизилов замечает: «…В методологическом плане ход их рассуждений выстроен не совсем верно – вместо того, чтобы, уяснив содержание мотива, раскрыть затем сущность всего преступления… они, напротив, шагнули назад, ограничившись констатацией… умышленного характера деяния. Действительно, говоря об убийстве, совершенном за нанесенную ранее огнищанином обиду, законодатель хотел подчеркнуть мотив преступления – месть… Однако подразумевается месть, которая была вызвана не личными мотивами, а предшествующей деятельностью по исполнению должностных обязанностей… Коль скоро повышенная уголовно-правовая охрана представителей власти есть явление общесоциальное, то логично предположить, что ее появление вызвано у всех народов схожими причинами – противодействием властной управленческой деятельности (в виде посягательств на ее уполномоченных субъектов) и, как следствие, стремлением со стороны государственной власти обезопасить себя от такого рода дезорганизующего воздействия посредством уголовно-правового принуждения»[96].

Приведенные доводы, на наш взгляд, опровергают утверждения современных авторов, согласно которым термин «в обиду» означал всякое нанесение обиды, т. е. причинение материального или морального ущерба (некоторые говорят о вреде[97]) лицу или группе лиц[98].

Сущность рассматриваемого преступления во многом отражает характеристика потерпевших – огнищанина и подъездного княжи[99], являвшихся наиболее знатными княжескими слугами, приближенными князя. В частности, подъездной, выражаясь современным языком, был ответственным за налоговую дисциплину, контролировал поступления в княжескую казну. На их особую охрану указывает и санкция статьи, которая по тем временам признавалась достаточно строгой; с виновного взыскивалась повышенная плата – 80 гривен, которые поступали в пользу князя.

М. Ф. Владимирский-Буданов пишет: «При отсутствии корпоративности класс бояр не мог пользоваться какими-либо привилегиями (исключительными правами)… В сфере личных прав огнищане (или княжие мужи) ограждаются двойной вирой при убийстве… но это относится именно к княжим мужам и объясняется их личными отношениями к князю…»[100].

Статья 20 Русской Правды предусматривает ответственность за разновидность лишения жизни – убийство огнищанина «в разбое». Это преступление рассматривалось как одно из наиболее тяжких деяний, направленных на представителей власти. Достаточно сказать, что именно из-за участившихся случаев «разбоя» по совету духовенства Владимир I в качестве наказания за данное преступление ввел смертную казнь. Обязанность установить преступника, совершившего преступление на территории верви[101], по обычаю лежала на самой верви. Согласно ст. 5 Пространной Правды она должна была выдать его князю «головой».

Во времена Русской Правды значение слова «разбой»[102] было иным, чем сейчас. Однако его истинное значение, заложенное в ст. 20 Русской Правды, пока, пожалуй, остается невыясненным. Как в дореволюционной и советской, так и в современной литературе высказаны диаметрально противоположные мнения, порой недостаточно убедительные, не основанные на правовых памятниках. Так, разбой, убийство в разбое рассматриваются как злонамеренное насильственное нападение, к которому потерпевший не давал повода[103]; убийство без ссоры, без «вины» со стороны потерпевшего[104]; намеренное нападение[105] и др.

Мнения современных специалистов также существенно разнятся. Некоторые авторы, суммировав имеющиеся объяснения, толкуют указанное понятие как неспровоцированное нападение с целью убийства[106]. Л. В. Черепнин разбой воспринимал как социальный конфликт, который возникает на почве экономического неравенства и влечет за собой гибель собственника[107]. При таком подходе разбой представляется насильственным имущественным преступлением, посягательством населения на феодальную собственность. В современной литературе также встречается утверждение, что разбой в ряде случаев являл собой протестную реакцию угнетаемых социальных слоев в феодальном обществе[108].