Александр Пеньковский - Очерки по русской семантике

Ср. замечание автора аннотации к «Белорусским песням» П. Бессонова (Ч. I. Выи. І. М, 1871 ([Русская старина», 1872. Кн. 3. С. 3] об «отвращении белорусов к именам с отчествами», что справедливо в отношении южной и центральной частей Белоруссии, но несправедливо в отношении ее северовосточной части, где уже в середине XIX в. и в говорах, и в культуре, и в фольклоре – сказывалось в большей или меньшей степени великорусское влияние. Ср. явно подновленный текст заговора: «Упрошаю хозяина домового, полявого, выгонного, межавого и самого старшого – Дзяменыщя Дзяменъцевича, и цябе, Кляменьций Кляменьцевич, и цябе, Хведор Хведорович, и цябе, Аграсим Аграсимович!» [Романов 1894: V, 137].

Ср. единичные таутонимы типа Бел Белянин [Афанасьев 1957:1, 231]; Ворон Воронище [Черепанова 1983: 204]; Горе-Горяин [Морозова 1977: 234]: ёр ерской [СРНГ 1972: 8, 363]: Дуб-Дубовик [Новиков 1974: 146]: жид-жидовик [СБ 1916: 87]; Заря-Заряница [Пулькин 1973: 19]; змея змеиная [Романов 1891: V, 108]; змея-змеища [Романов 1891: V, 108]; Ляга-Лягица [Демич 1912:1,5]; Плешь-Плешавница [Новиков 1974: 79]: Русая Руса [СС 1973: 16]. Ср. также: Томаша-Томашиха-Томашева [Виноградов 1907:3,75].

Ср. отражение гой же оппозиции, но в перевернутом виде, с точки зрения представителя «чужого» мира: в исторической песне «Мы вечор в торгу горювали…» полонянка, захваченная русскими, в ответ па предложение генерала выйти замуж за его сына говорит: «Не хочу с тобой говорити, / И нейду, нейду в Русью замуж За любимого твоего сына. За Ивановича Ивана, / За российского генерала.…» [ПСЯ 1958: 263]. Здесь находит свое отражение тот наивный взгляд на мир, в соответствии с которым не только внешность, не только имя, но и профессия и чин отца являются наследуемыми и неизменно воспроизводимыми в детях сущностями. Ср., с одной стороны: «Женись, брат Василий, и привези мне маленького Васиньку, которого бы я расцеловал…» (П. Д. Цицианов В. Н. Зиновьеву, 3 марта 1787// Русский архив, 1872. Кн. 3. Вып. 11. С. 2165), а с другой: «[Кочкарев] Тут, вообрази, около тебя будут ребятишки, ведь не то, что двое или трое, а может быть целых шестеро, и все на тебя как две капли воды. Ты вот теперь один, надворный советник, экспедитор или там начальник какой, бог тебя ведает; а тогда, вообрази, около тебя экспедиторчонки, маленькие такие канальчонки…» (Н. В. Гоголь. Женитьба, я. XI). Ср. другой вариант этот текста: «…около тебя будут все маленькие канальчонки, надворные советничонки…».

Ср.: «А барин стал спрашивать старика и старуху “Што же у вас сыну имя-то не такое, как в людях, найденыш?” – Оны ему и говорят “ мы его нашли в лисях под сосной, ну мы своим именем и назвали”» [Ончуков 1909, № 148]

Ср «Во время грозы суеверные люди употребляют только слово громушка, слово гром в этих случаях находится под своеобразным запретом» [СРНГ 1972 7, 152]

Ср обычное для фольклорных текстов преобразование конструкций типа сорок князей-князевичей, сорок царей-царевичей в конструкции с повтором числительного (сорок князей, сорок князевичей и т. п.) и затем с союзным разделением (сорок князей и сорок князевичей), приводящим к раздвоению денотата Ср «И тут я раб божий помолюсь им и поклонюсь о, вы 70 буйных ветров и 70 вихоров и 70 ветрович и 70 вихорович, не ходите вы на святую Русь»[Ефименко 1879 139]

Однако, «Quod licet Jovi, non licet bovi», и то, что позволено безымянному автору фольклорных текстов, не позволено их публикаторам и исследователям, которые, встречая в тексте последовательности типа цари царевичи, короли королевичи и т. п., воспринимают их не как целостные образования, а как двучленные перечислительные ряды и осуществляют собственное, произвольное раздвоение стоящих за ними денотатов. То же имеет место и в отношении их дефисных вариантов (цари-царевичи, короли-королевичи). Так, цитируя приведенные выше строки «Много там сидит царей-царевичев, Много королей-королевичев» [Былины 1916: I, 17], Б. А. Рыбаков усматривает в них указание былины «на такую любопытную деталь, как наличие среди русского полона у Змея несколько неожиданных там иноземных королей, королевичей и королевских дочерей» [Рыбаков 1963: 70].

Образование именований такого типа от других основ (ср.: «Сорок князей, Всё княжевичей» [Марков 1901: № 19]; «Выходило тут сорок попов поповицов, Выходило сорок дьяков дьяковицов» [Григорьев 1904: 1, № 21] и т. п.) следует рассматривать как вторичное, как выход за рамки первоначальной традиции.

Ср. вторичное (так сказать, эндогамное) обоснование этого именования в одной из поздних былин, где Соловей объясняет Илье Муромцу: «Я сына-то вырощу за него дочь отдам, дочь-то вырощу, отдам за сына, чтобы соловейкин род не переводился»[Былины 1916: I, 145].

Принцип «смешное не страшно» последовательно проводится и в других видах народного искусства. Так, по наблюдению Ф. И. Буслаева терратологический орнамент в книжных миниатюрах и инициалах носил в значительной степени гротескный характер. В нем «всякая естественная форма принимает вид чудовища, которое, однако, рассчитано не на то, чтобы пугать воображение, а на то, чтобы затейливостью группы производить игривое впечатление» [Буслаев 1930: III, 10]. См. об этом также в работе [Стасов 1884: 22].

Ср.: «Он <Гришка> и брал себе невесту не у нас в Москве, Он брал невесту в проклятой Литве / Что у славного у пана Юрья Юрьевича / Распрекрасную Маринку дочь Юрьевну» [ПСЯ 1958: 260].

Не случайно поэтому, что патронимическое имя в составе таких именований в фольклорных текстах почти никогда не сопровождается ключевым показателем сын, как это характерно для гетеронимических именований персонажей «своего» мира. Ср.: Илья Муромец Иванович // сын Иванович; Василий Казимирович // Василий Казимиров сын; Алешенька Попович // Поповский сын и т. п. Но Калин Калинович или Калин царь Калинович, а не Калин сын Калинович; Ворон Воронович, а не Ворон сын Воронович и т. п. Единичные исключения («Везвяк сын Везвякович» [Гильфердинг 1951: III, 294]), как всегда, лишь подтверждают общее правило. Более того, они могут рассматриваться в ряду свидетельств порчи первичного текста или его позднего происхождения. Ср. строки из явно вторичной «Гистории о киевском богатыре Михаиле сыне Даниловиче двенадцати лет» «идет из болшия орды царь Бахмет сын Тавруевич, а с ним идут богатыри три брата Братовича» [ЪЗП 1960 140]

Ср сказки, в которых действуют Яга Ягишна и две ее сестры Яги Ягишны, или Ягишны, ее дочери [Новиков 1974 166] Ср также сказку «Мороз и его сын Морозко»[РФО 1951 122]

Лишь в единичных случаях персонифицирующая функция парализуется, и таутоним превращается в ярко экспрессивное усилительное оценочно-характеризующее образование Ср «Вот кака беда пришла! Прямо сказать – беда-бедовна!> [Пеньковский 1960] Ср также свидетельствуемые различными источниками апеллятивные повторы беда-бедуха, беда ведущая, беда бедистая ‘сущая беда’) Ср.: аналогичное образование в литературном отражении «– Вот какая канитель! – говорю я и жду ее слов – Канитель, канитель, канителевна – Это уже онаю Я вслушиваюсью Тон важеню Оттенки голоса…» (О. Пощов. Банальный сюжет//Октябрь 1982 № 1 С 92)

Обнаруживающий себя здесь механизм припоминания забытого имени былинного персонажа при сохранении в памяти модели образования именования, в которое оно входит, действует и в ситуации творческого выбора имени героя вновь создаваемого художественного текста. Как писал В. В. Набоков, рассказывая о поисках имени для героя «Лолиты», которого после долгих колебаний он назвал Гумберт Гумберт. «Я закамуфлировал то, что могло бы уязвить кого-либо из живых И сам я перебрал немало псевдонимов <sic!>, пока не придумал особенно подходящего мне В моих записях есть и “Отто Отто”, и “Месмер Месмер”, и “Герман Герман” но почему-то мне кажется, что мною выбранное имя всего лучше выражает требуемую гнусность» Интуитивное предпочтение, оказанное Набоковым имени Гумберт с его начальным заднеязычным [г], огубленным [у], комплексным губным [мг], конечным глухим [т] и оглушенным предшествующим [р] вполне подтверждается объективными закономерностями русской фонетической семантики. Это имя, действительно, наилучшим образом выражает «требуемую гнусность» Но «гнусность» имени, которую осознает и о которой говорит Набоков, подкрепляется и многократно усиливается «гнусностью» целостной модели, по которой строится включающее это имя именование, как и все другие опробованные и отвергнутые им варианты, о чем Набоков не только не говорит, но и, по-видимому, не догадывается Но ведь это та же самая, рассмотренная нами выше, таутонимическая модель именования «смешных страшилищ» русского былевого эпоса во главе с Батыгой Батыговичем – модель, всплывшая в сознании Набокова из глубин его русской культурной и языковой памяти, но только освобожденная от специфически русского словообразовательного – ович-элемента. Если бы «Лолиту» переводили на русский язык по переводческим нормам конца XVIII в. – со «склонением на русские нравы», то набоковский Гумберт Гумберт превратился бы в Гумберта Гумбертовича. Здесь можно было предполагать и воздействие сходной европейской антропонимической модели, представленной образованиями типа итальянского Ринальдо Риналъдини, но они не обладали семантикой русских таутонимов.