Чэнь Цзя-вэй - Демократическая прогрессивная партия Тайваня и поставторитарная модернизация

Сходную точку зрения высказывает и Е.И. Волгин, считающий, что партии РФ в XXI в. выполняли и выполняют во многом вспомогательные функции, встраиваясь в политический процесс на вторых ролях. По мнению исследователя, причины тому – зависимость партий «непосредственно от государства» и «пассивность патерналистски настроенного электората». В результате «электоральная конкуренция постепенно заменялась некой системой распределения между лояльными статусными партиями различных бонусов», то есть сложившаяся в 1990-х гг. партийная система эволюционировала «от конкурентной к распределительной», а на место партогенеза пришла «партийная инженерия», что, по мнению Е. И. Волгина, «лишний раз доказывает поверхностный (виртуальный) характер российских партий, отсутствие у них глубоких социальных корней»[108]. Поэтому – разовьем здесь мысль исследователя – ни о какой субъектности партий в процессе российской поставторитарной модернизации не может быть и речи.

Между тем в мире партии, конечно, не исчезают. Нужно говорить скорее о глубокой трансформации социальной среды их существования и о медленном отмирании определенного типа партий. «Ничто не может заменить партии, – утверждают Р. Далтон, Д. Фарелл и Я. Мак-Аллистер. – Очевидно, что партии приспосабливаются к изменившимся условиям»[109].

Новый взгляд на природу демократии – а значит, и партий – фактически означает пересмотр тех ценностей и мировоззренческих принципов, которые легли в основу классической концепции либеральной демократии Нового времени. Как утверждает Р. Кумар, демократию нельзя более воспринимать в качестве «единого и универсального агента, носителя всеобщих прав» – в духе «классической либеральной теории». Ее, напротив, следует связывать с «множественностью перспектив и дифференцированными идентичностями, которые создают индивидуальности»[110].

Р. Котари высказывается еще более определенно, призывая к выработке «новой теории демократии», способной «учесть бессилие существующих институциональных и идеологических моделей, уяснить причины этого бессилия и создать возможности для активного вмешательства на разных уровнях мировой действительности, чтобы работать с совершенно новой повесткой человеческого существования»[111].

Ответом на современные вызовы демократии стали ее новые концепции. Большое распространение на Западе, особенно в США, получила теория «дискуссионной демократии» (deliberative democracy). Впервые этот термин употребил в 1980 г. Дж. Бессетт, подчеркнувший, что «дискуссионная демократия» всегда была составной частью демократического строя[112]. Эта теория в ее наиболее полной версии признает полную свободу публичных акций, но оставляет за представительными институтами право принятия политических решений[113]. Поэтому концепция «дискуссионной демократии» применима ко всем обществам, даже лишенным демократических традиций[114].

В Европе, где сильны позиции интеллектуалов левого направления, решающее и даже самодовлеющее значение часто придается присущей демократии неопределенности содержания. Согласно влиятельному мнению К. Лефорта, власть в современных демократических обществах есть не что иное, как «пустое место», которое не имеет «опознавательных знаков определенности», так что в современной демократии общество стало «театром неконтролируемых событий» и наличные формы общественной жизни не превращаются в застывшие, формальные институты[115].

Взгляды К. Лефорта оказали большое влияние на теоретиков так называемой радикальной демократии, например, Ш. Муфф, которая подчеркивает неустранимость конфликтов между различными общественными силами и плодотворность общественного «диссенсуса», а также считает, что общему благу суждено остаться лишь виртуальной точкой притяжения различных общественных сил. По ее мнению, главная характеристика современной демократии как раз и состоит в «препятствовании окончательной фиксации общественного порядка» [116]. А для Ж.-Л. Нанси демократия как суверенитет есть несубстанциальное пространство «чистой совместности» – по определению единственное, исключающее господство и подчинение[117].

Таким образом, после рассмотрения имеющихся в современной политической науке взглядов на роль и место партий и партийных систем можно предложить следующий проблемный каркас для определения специфики этих институтов в режимах, осуществляющих поставторитарную модернизацию.

Прежде всего к партиям в таких режимах следует примерить ту же сетку целеполагания, какая используется и при рассмотрении партий в классических демократиях. Для этой цели вполне годится указанная Дж. Лапаломбарой и М. Вайнером триединая функциональность партий: формирование общественного мнения за пределами партии и его трансляция во властные институты, выработка собственной повестки для ее трансляции внутри партии, обеспечение вертикальной мобильности партийных активистов. Подходит и сформулированная Дж. Сартори дихотомия релевантностей – «правительственной» (для правящей партии) и «соревновательной» (для оппозиции).

Отдельный блок наработок касается устойчивой динамики партийных институтов в направлении их этатизации. В политической науке данный процесс зафиксирован в целой цепочке концептов: от «кокуса» М.Я. Острогорского и веберовской «партийной машины», берущей «за горло парламентариев» и свидетельствующей о «наступлении плебисцитарной демократии», до «объединения нотаблей» М. Дюверже и возникающих в результате «коалесценции» «партий нотаблей» Дж. Сартори; завершается такая цепочка концептом «картельной» партии Р. Каца и П. Мэира, который, по мнению этих авторов, уже самим фактом своего появления требует уточнения «нормативной модели демократии», из-за того что прежняя модель сводится к «публичному заискиванию элит», а ведущие партии становятся элементами государственной машины и их конкуренция оказывается имитационной в силу общей заинтересованности в «организационном выживании».

Последний концепт – о перерождении партийной конкуренции в имитационную практику – в той или иной степени находит отражение у нескольких авторов. Здесь и мнение Р. Миллса о том, что ведущие конкурирующие партии заинтересованы в «равновесии сил», и аналогичное утверждение Р. Роуза и Д. Урвина о потребности таких партий прийти к «статическому равновесию», и констатация Дж. Маджоне «частичного перехода на договорные отношения» между структурами, некогда боровшимися друг с другом за политическое лидерство.

Отдельный блок концептов затрагивает процессы, протекающие внутри самих партий, и касается влияния этих процессов на изменение основного содержания партийной деятельности. Здесь необходимо остановиться на двух мыслях М. Дюверже. Первая из них – о начавшемся в партиях обратном движении от институционального руководства к руководству личному (прежде процесс протекал в противоположном направлении). Вторая – о наступлении нового этапа в жизни партий, когда прекращается «доминирование парламентариев» и ими начинают управлять партии, которые они представляют.

В этом же контексте следует воспринимать и весьма перспективное для анализа процессов в новых незападных демократиях наблюдение X. Даалдера о поглощении «партийной системой» «традиционных политических элит» и происходящей из-за этого «гомогенизации» последних. Концепт «четырех порогов» С.М. Липсета и С. Роккана («легитимации», «объединения», «представительства» и «мажоритарного правления») позволяет оценивать зрелость и эффективность партийной системы в целом.

Особую значимость для анализа партий в новых незападных демократиях приобретают наблюдения Р. Далтона (пусть и применительно к развитым демократиям) о дрейфе политической повестки в направлении «постматериальных» ценностей и Дж. Лапаломбары с М. Вайнером – о том, что партии могут становиться «институциями контридеологий» наперекор «господствующим политическим ценностям».

Исключительно значимым представляется блок концептов о партийных политтехнологиях. Это замечание М. Н. Педерсена об учете партийными практиками фактора «электоральной неустойчивости» избирателей, утверждение 3. Нойманна о перерождении «партии индивидуальной репрезентации» в «партию социальной интеграции» и отражении этого процесса в выборных кампаниях настоящего времени, суждение Б. А. Исаева о конкуренции «универсальных партий» за «разросшийся средний класс», вывод Ф. У. Паппи о возникновении нового типа голосующего – «мыслящего избирателя», – который руководствуется в равной мере собственным опытом и формируемой партиями текущей конъюнктурой политического рынка, и наблюдение