Захар Прилепин - Не чужая смута. Один день – один год (сборник)

А ребёнку хочется всё это прочесть без отлагательств — вот он и постигал библиотеку приключений по-украински.

Говорил (и не он один, много раз слышал такое), что огромное количество слов в украинском языке появилось за последние двадцать лет — его спешно приводили в нормальный вид, заменяя в числе прочего слова, похожие на русские — или, прямо говоря, не похожие, а просто русские. Чтоб язык отличался сильней.

В разговоре он неожиданно, с ностальгией сказал: «А хорошая страна была Украина. Свободы здесь было побольше, чем в России». Я не стал ни спорить, ни соглашаться. Но он не продолжил тему.

Спустя пять минут сказал другое. «Знаешь эту надпись над писсуаром в общественном туалете? “Мужчина, не льстите себе, подойдите ближе”. Вот это надо сегодняшней Украине говорить и повторять: “Украина, не льсти себе, подойди ближе”. Ещё не вырастила себе ничего такого, чтоб с трёх шагов попадать».

Поэт, соратник Щорса и партизан Дмитрий Петровский пишет:

«Выросши под небом украинской песни, я в первых же стихах Хлебникова угадал земляка (украинца), и потянулся к нему, потому что к этому времени идея интернационализма увлекала меня во всех областях, и проблема взаимообогащения славянских языковых возможностей — и, прежде всего, проблема взаимообогащения славянских языков — меня занимала не только как проблема искусства.

От юношеских моих столкновений с украинскими националистами (гуртов Коцюбинского в Чернигове) — остался неприятный привкус, и позже это оправдалось персональным шовинизмом большинства этих моих врагов-земляков: в будущем они стали по ту сторону баррикады советской власти.

Я видел в языковых работах Хлебникова какой-то путь и развязывание узла будущей культуры социализма».

В общем, примерно такая картина: есть богатое, щедрое, здоровое украинское землячество, и есть мелкозубый, прокисший украинский национализм.

Первое — это взаимообогащение языков, расцвет культур, Гоголь, Хлебников, социализм, украинские футуристы, украинская песня, революция.

Второй — это шовинизм, антирусские пляски, контрреволюция, затхлый мирок этнического противостояния и совершенно смехотворного этнического превосходства — мнимого, позорного и скучного.

Второй вырос из первого, как глист, и теперь жрёт своего родителя, выпучив от напряжения глаза.

По утрам я напоминаю себе своего дедушку, крестьянина Рязанской губернии Нисифорова Николая Егоровича. Он, умывшись, шёл чистить коровник, я же второпях проглядываю всевозможную почту однообразного содержания («сдохни, мразь!», «я тебя сожру, тварь», «подонок и негодяй, презираю тебя»).

И я думаю вот о чём.

Многим (творческим) людям не достаётся какого-то, прости господи, внимания и успеха вовсе не потому, что Господь их обделил. Но потому, что он бережёт людей. Я знаю музыкантов и поэтов, которые впадают в хандру от одного мелкого критического замечания и начинают по этому поводу презирать человечество, — сложно представить, что они испытывали бы, если б им ежедневно желали погибели десятки людей и всякая мелкая тварь стремилась бы доплюнуть из, как сказал один сочинитель, глубины своей ямы. Не каждая психика такое выдержит.

Господь милостив.

Помогай, Николай Егорович.

Последние двадцать пять лет нам очень часто повторяли: займись собой (пройди духовный путь, самосовершенствуйся для начала, позаботься о душе, даже книжек не читай, а то они отвлекают) — а потом уже занимайся всякими великими делами: рожай детей, плыви через океан, замахивайся на огромное, поддерживай экстремистов, присоединяй сибирские ханства, сноси тиранов, спасай тиранов, воюй, твори, владей народами.

Давно хочу сказать: это всё обман, по-моему.

Духовный путь и самосовершенствование — это как раз и есть: рожать детей, плыть, присоединять, устраивать революции и контрреволюции, воевать, творить, владеть народами.

Пока ты всё это делаешь — ты правишь себя, строишь себя.

(Как моя жена говорит: всё, что мешает нашему духовному совершенствованию, — это и есть путь нашего духовного самосовершенствования.)

А пока ты сидишь как пень — ты и есть пень. И мошки вокруг тебя летают.

И не думай, что ты Серафим Саровский. Ты не Серафим Саровский. Ты никто. Пень с мошками.

Крым, Новороссия, всё случившееся не должно заслонять от нас чудовищного воровства и непрестанного скотства наших дельцов и самозванных аристократов из списков «Форбса».

Более того: все эти санкции сделали многих из них ещё злее, ещё жаднее.

В целом, национальный праздник и война, и катастрофа, и победы — всё это прошло мимо подавляющего большинства из них. Ну, что-то там они разок перетёрли по пьяни, устроили салют на своём участке в заповеднике, застрелили кабана, пожарили, раскинули пальцы между собой на тему: «…а пусть знают». Или ещё на какую-то другую тему.

Потом протрезвели, успокоились.

В конечном итоге надо понимать, что деньги были их родиной — и остались их единственной родиной. Любить большую, из плоти и крови, Родину, пахать на Родину и делиться с Родиной их можно только заставить, принудить.

…Собирая средства на тёплые вещи ополченцам (нужно одеть целое подразделение), я обошёл три дюжины деляг и долларовых миллионеров. Сорок девять из пятидесяти не дали ни рубля.

Знаете, что они обычно говорят? Косят глазами в сторону и скороговоркой отвечают: «Я уже помогаю по другой линии», — норовя повернуться боком — в руке бокал шампанского, они увидели более важного собеседника.

Все линии, по которым они могли бы помогать, в сущности, известны. Если точнее: этих линий — нет. Кто-то из них помогает хотя бы малороссийским беженцам. Большинство из них не помогают вообще никому. Потому что они больше всего в жизни боятся за своё распухшее до гомерических размеров бабло. «А вдруг что не так?» «А вдруг я открою заслонку и моё бабло начнёт разносить сквозняком — как я его буду собирать?»

Хотелось бы желать им зла.

Но ведь есть и те, которые помогают. Искупают ли они последовательное скотство остальных?

Собирался снова на Донбасс, с посылками. Ребята там вызволяют пленных, ребята занимаются медпомощью в городах и на передовой, ребята много чего доброго и вечного делают на территории, где по-прежнему идёт война — им должно быть как минимум тепло.

Бросил клич — люди, помогите! — и за три дня собрал три миллиона русских денег.

Люди писали с переводами. «Русские своих не бросают. Это закон». «Держитесь, молимся за вас». «Миром мы сильны». «Городу детства». «С миру по нитке». «От украинки». «В помощь людям Донбасса». «Православным братьям». «Пусть ребята не мёрзнут». «Победа будет за нами!» “No pasaran!” «С нами Бог!» «Кому-то сейчас хуже, чем мне». «Благодарю за возможность помочь». «На шерстяные носки и варежки». «Нашим братьям». «На победу». «Ребята, мы с вами!» «У нас всё получится». «Всё для фронта, всё для победы». «Русский, помоги русскому». «От русского украинца». «Из Сибири с любовью». «Помоги вам Господь в добром деле». «Малая помощь от многодетной семьи». «Захар, наконец-то. Молодцы!» «За мир в Новороссии». «За Россию. Держитесь». «Выжить и победить!» «Русь, храни веру православную». «С любовью к Новороссии». «Мира и справедливости людям Украины». «За себя и за маму украинку». «Нашим».

Тысячи переводов — и тысячи коротких писем.

«И — ничего не кончится, так и будет дальше, только так»: цитата из романа «Санькя», я узнал, Зинаида Петровна.

Валерий Иосифович: «Простите, что мало. Пенсионер, 76 лет». Вы нас простите, Валерий Иосифович.

Не мог не обратить внимание на многие имена: Денис Шамилевич — «Своих не бросаем», Таймураз Вячеславович, Татьяна Назимовна, Руслан Ильдарович, Анастасия Тимуровна, Мария Иосифовна и Русина Ивановна, и сотни добрых людей со всех, со всех концов страны.

Помните такие стихи? «Я узнал, что у меня есть огромная семья».

И, наконец, Ольга Владимировна: «Тем, кто вернул мне веру в русских людей!»

И сотня других пожеланий. Кланяюсь в ноги вам, люди.

И вот мы с братом Илюхой в Луганске (1300 км — провёл семнадцать часов подряд за рулём).

Осваиваемся на месте.

Поселились в гостинице в центре города. Большой отель, красивый. Нет отопления, воды тоже нет. В комнате +10, какая-то грелка всю ночь гонит тёплый воздух, но почти не спасает.

Людей селят только на южной стороне отеля.

Впрочем, людей я тут не видел пока. У огромного отеля стоит одна машина. Эта машина — моя.

В холодном холле сидят трое нахохлившихся от холода, но приветливых мужика.

— В каком номере хотите жить? — и показывают сразу гроздь ключей.

Проводили нас до номера, сразу давай включать телевизор — вот, мол, работает.