Николай Никонов - Певчие птицы

Мне вовсе не хотелось доказывать птицам, что я человек. Решил оставить их в приятном заблуждении и ползком вернулся в шалаш. Щуры не улетели. Словно желая подразнить меня, они переместились с макушки ольхи на средние ветви, покачивались на них, лущили ольховые шишки, я же проклинал себя двадцать раз за то, что не попробовал сразу, как действует сеть. На ловле птиц всегда торопишься. Думаешь, вот-вот кто-нибудь подлетит и, часто насторожив снасть кое-как, потом горько каешься.

«Какие смирные. Наверное, никогда не видали человека в своих глухих северных лесах», — рассуждал я. Мне давно было известно о чрезвычайном простодушии этих северян, я читал даже, что щура можно снять с дерева петелькой на длинной палке, но сам, встречаясь со щурами в весеннее время, не замечал у них такой удивительной небоязливости. Время шло. Щуры словно решили испытывать мое терпение. У меня же давно озябли руки, стыли ноги, ныла спина.

«Подожду десяток минут и сгоню их», — решил я.

Вдруг тонкие странные голоса каких-то птиц заставили насторожиться. «Ции, ции» — протяжно раздавалось в березняке. Синицы, напуганные пролетевшим ястребом-перепелятником? Нет. Это не синицы. Звук ниже и короче.

Я вглядывался в березовую поросль. Вот у тока появились две птицы. Они были похожи на маленьких щуров. Такие же толстоклювые, но более аккуратные. Головы птичек отливали странным серебристо-розовым блеском. Перья на груди и спинке тоже были розовые… Никогда не встречал я в лесу таких. Кто они? Неужели это те «пестророженькие», о каких говорил парень с базара. Действительно, на головках птичек смутно виднелись мелкие пестринки. И все-таки где-то я видел таких… Это… это… Это сибирская розовая чечевица! Редкая залетная птичка, которую никто еще не встречал на Урале. Я видел ее чучело в Новосибирском музее. Даже про образ жизни сибирской чечевицы ничего не известно… Руки мои задрожали, когда птички вдруг разом сели на ток к щуру. Я готовился дернуть веревку и ждал, когда они переберутся поближе к центру площадки, чтобы крыть наверняка. И тут, еще более успокоенные появлением на току новых гостей, к сети слетели все пять щуров.

Пора! — я зажмурился и дернул веревку.

«Есть!» — какое магическое это слово для рыбаков, охотников и птицеловов! На моих глазах оно обращало старика Ефимыча в молодого парня. Какой рысью кидался он к дорогой добыче, забыв про седую бороду, почтенные лета и ломоту в пояснице! Оно словно освобождало тысячи вольт скрытой энергии, которая таилась в немощном на вид человеке. Не раз из-за этого «есть» я расшибал себе лоб и колени, взяв скорость реактивного самолета.

В миг очутившись у сети, я принялся распутывать добычу. Обе чечевички запутались сильно, шипели, клевали руки. Зато щуры просто сидели под сетью, глупо вытаращив глаза. Красный самец держал в клюве ягодку рябины. Я выпустил обоих молодых и самок, а себе оставил только приглянувшегося красного. Посаженный в полутемный садок, он не бился и тут же стал клевать ягоды.

Я прибрал сеть, поправил развороченный шалаш, сел на пенек. Время близилось к полудню, и пролет затихал. Снегири печально кричали в дальних кустах, гуще посыпал снег. «Пора домой, — подумал я. — Щура я поймал, чечевиц поймал. А то, что он не малиновый, какая беда? Мне красный цвет даже больше нравится». Я собрал снасти, уложил их в мешок и неспешно тронулся к станции.

…Чечевичек подержал я недолго. Были они очень дикие, злобные и песен никаких не пели. Я выпустил их перед весной. А красный щур и до сих пор живет у меня. Стал он совсем ручной, и мы с ним друзья большие.

Она приходит незаметно. В одно сентябрьское утро вдруг почувствуешь, что лето кончилось и осень светло и ясно смотрит в окна.

В такое утро голубой солнечный туман долго стоит над землей. Им подернуты дали, нежно окутаны улицы и дома. Пьяно-вянущий запах осени течет из садов, с огородов, с окрестных полей. Пахнет коноплей, бурьянами, озябшей землей, и на тонкой прогонистой березе над крышей уж золотится первое монисто.

Осенние дни зовут в лес. Летом за устойчивым теплом и зеленью как-то не замечаешь течения времени. Зато сейчас каждый лист, падающий в траву у забора, напоминает о бегущей жизни.

И начинаешь думать, что где-то на зорях холодеют поля, последние цветы дремлют под ледяными росами на омежьях, где-то уже сыплет листопад, и отлетные стаи держат в поднебесье свой неразгаданный путь…

И каждую осень страдаешь от сознания того, что не достанет сил охватить все величие образов и чувств, которые рождает осенний ветер и высветленное им прохладное небо.

Поневоле завидуешь художникам. Ведь на нескольких холстах живописец может остановить всю русскую осень с ее дождями и тучами, с усталой кротостью теплых дней и белой печалью первого снега. А как же быть мне?

Писать об осени, как ее видел?..

Раньше я жил на окраине города и часто ходил осенями в лес по грибы, за хворостом, ловить птиц, или писать этюды грошовой акварелью — плачевные этюды, в которых преобладало лишь желание схватить лесную красоту.

Я вставал затемно, с первыми петухами, голосившими ночным, нездешним криком; одевался, не зажигая огня, стараясь не шуметь, чтоб не разбудить домашних. Обычно это редко удавалось. То наткнешься спросонья на стул, то застонет вдруг неслышная днем половица, то уронишь с печи тяжеленный болотный сапог, и он загрохочет по приступку, как двадцатипудовая гиря. Ковшик воды на дорогу. Краюху хлеба в карман. За плечо мешок со снастями, и вот выходишь на крыльцо, во двор.

Свежо. Темно и тихо. Тлеющие уголья звезд еще рассыпаны в вышине, но повозка Большой Медведицы склонилась дышлом за сарай. К утру.

Хороши ранние глухие часы, когда ночь уже кончилась, а утро еще не началось. Впереди утро — огромное утро, впереди день — не будничный примелькавшийся, начинающийся со звонка будильника, а огромный и новый, как праздник.

Стукает калитка. Иду по темной улице, вдоль черных домишек и спящих тополей на свет белой зари. После темной комнаты и ватного одеяла зябнется, сонная дрожь пробегает по спине, но спокойно, весело на душе.

А петухи по сараям снова опевают ночь голосами домовых.

Вот кладбище за окраиной. Призрачные стволы берез, кресты, голубцы и колонки памятников встают из полумрака. И нисколько не страшно. И никто не бродит там, кроме утреннего ветра, да разбуженная горихвостка монотонно покрикивает: «уить, уить…»

Шагаю и шагаю километр за километром мимо полей пригородного совхоза, вдоль насыпи железной дороги через гулкий мост, под просветами которого неподвижно течет черная вода.

И вот он лес. Глухая рань. Иней в траве по низинам.

Еще оцепенело молчат деревья, спят травы, дремлют кусты. Первая электричка, будто олень, трубит в дальних лесах. Проступает слегка на опушке ржавая прожелть берез, светлое золото липняка, багрянец осин.

Знакомая ель будто замерла в ожидании, протянув ко мне темные, мохнатые руки. Сколько раз встречала она меня на пороге леса, сколько раз отдыхал я под ее шатровым навесом. Здесь прятался, пережидая летний «комарный» дождичек, когда капли сыплются тепло и редко, а комары взлетают из-под каждой травинки.

В лесу на любимых местах все запоминается отчетливо: глухариный копанец[20], брусничник и груздевище на года укладывает память. И потому, придя на место, ревниво следишь, не срублено ли чего, не подсечены ли елочки на опушке, не осталось ли где черное пятно низового пала.

Долго стою на опушке рядом с елью, трогаю ее блестящие ветки, слегка влажные от ночного тумана. Дышу холодным запахом утра. Смотрю, как просыпается небо.

Солнце ленивенько ощупывает макушки высоких берез, светится в сучьях лиственниц, высоко стоящих над лесом. В подлеске полумрак и покой. Листья кустов запотели. Сизеет заиневелая трава. Паутина серебрится узорным пятном. Не желая рушить волшебное творение, обхожу его стороной, и все-таки мелкие паутинки садятся на лицо, прилипают к одежде.

Надо мне выбраться к току на вырубке, возле опушки березовой рощи. Там ловлю я птиц, смотрю, как живет лес, пишу свои заметки.

Иду сквозь чащу прямиком, по бронзовым папоротникам и лесной осоке. Шелест шагов и хруст сучьев далеко отдаются кругом, и мне хочется ступать как можно тише — так оскорбительно громок любой треск в великом лесном молчании.

Множество грибов попадается на пути: синие сыроежки, горькие свинари, белые скрипицы, округлые волнушки — все это богатство поросло на теплой, промоченной дождями лесной подстилке и пока не боится инеев, лишь ближе жмется к земле, укрывается хвоей, прячется в траву. Опята в коричневых касках приступом берут пеньки, осаждают колодник. Хитер осенний пехотинец — ведь гниющая древесина дает тепло, и недаром в пеньках живут личинки, устраивают гнезда муравьи, зимуют бабочки. Бывает, пойдешь рано весной искать муравьиные куколки и нигде в простых муравейниках их нет, а в пеньковых — целыми горстями.