Николай Никонов - Певчие птицы

Так, раздумывая о лесной жизни, незаметно уходишь дальше и дальше. Уже светло стало, и вот будто скрипка запиликала вверху: «пи-пие, пи-ти, пие-пи…» Идет вершинами пробужденная солнцем стая чижей. Перелет начался. Лес очнулся.

— Пинь-пинь! финьк! — задорно начинают зяблики в березах.

— Кээ, кээ, кээ, — слышатся голоса гаечек.

— Та-та… та-та-та-та… та, — телеграфно выстукивает дятел.

— Краэрэк, — противно орет рыжая кукша.

— Гви-гвик-ча-ча, — взвизгивает дрозд.

Утро началось.

Заспанный голубой поползень вдруг вылезает из дупла одиночной посохшей ели. Он потягивается перед самым моим носом, поднимает крылышки над головой, ерошит перья на темени и, сообразив наконец, что перед ним человек, цепко перебегает по шершавой коре на другую сторону ствола.

И чем выше солнце, тем радостнее рдеет, горит, золотится, благодушно посмеивается нарядный лес. Сколько безмерно щедрых красок вокруг: зелень и багрянец, прожелть и синева. Одних красных тонов не перечтешь на каждой осине: рудой, карминовый, ржавый, охристый и оранжевый, а про желтые я не говорю, — все оттенки от блеклого соломистого до яркого, как плавленое золото, пестрят в глазах. Отсюда, должно быть, от этой захватывающей цветности сентябрьского леса яркие росписи Мстеры и Палеха, необыкновенные тона живописи импрессионистов. Здесь ключевой исток вдохновения Саврасова, Коровина, Левитана, Шишкина и целых поколений пейзажистов прошлого, настоящего и будущего. Не знаю, у кого как, но у меня сентябрьский лес всегда вызывал безмерное желание взяться за кисть и одновременно острую злость на свою художническую беспомощность.

Скоро открылась новая опушка. Здесь кончалась полоса смешанного леса. Широкая вырубка клонила к ольховому болоту, а по другую сторону вырубки стояла березовая роща.

Поперек вырубки гривой растут сосны, елки, осины и березы. Их пощадила ненасытная пила лесоруба. Ими, словно мостом, лес соединяется с рощей и не случайно посередине гривки выбрано мной место для тока. По таким вот перехватам любят ходить птичьи стаи из одного леса в другой.

Подле гривки стекает в ольховое болото родниковый ручей. Я запрудил его, отрегулировал сток воды и образовал на току мелкую светлую проточную лужу для купания.

На этом точке ловятся зяблики, лесные коньки, синицы, славки и мухоловки. Даже осторожные иволги и подозрительные дрозды изредка наведываются сюда.

Гриву с ручьем я нашел после долгих поисков.

Нелегко выбрать место, где певчая птица хорошо «валится», как говорят птицеловы, то есть спускается на землю, под сеть.

Иная поляна всем хороша: и подлесок красивый, и пролет превосходный, а птичьи станицы, не задерживаясь, пролетают мимо.

Человеку, не посвященному в тайны ловли, она представляется примерно так: вы приходите в лес, вешаете на дерево сетку или клетку (для многих это одно и то же), сыплете в клетку крошек; нужная птица прилетает, ей очень хочется попробовать городского хлебца, она залетает в клетку, и делу конец.

Такие представления о сложной, исключительно трудной и увлекательной охоте так же далеки от истины, как Земля от звезд. Здесь я не имею в виду ловлю птиц промышленниками, которые кроют чечеток, чижей и щеглов стаями на приманных птиц.

Я ловлю на прикормку, и потому моя охота не в пример интереснее. Самые различные птички привыкают летать на ток, где для них круглый год открыта даровая столовая.

Птицы уже здесь. Молодые зяблики один за другим спрыгивают на ток, пьют и купаются на мели, безбоязненно лущат зерно. Вместе с ними вертится юркая пеночка-теньковка. Она ни секунды не сидит на месте. То порхнет в кусты, то шмыгает по земле, то снова качается на ветке, негромко выговаривая: «ти… ти…»

Ни зяблики, ни теньковка не нужны мне. Достаточно подержал я этих милых, шустреньких, невероятно прожорливых крошек. Кормить пеночек надо обязательно муравьиными яйцами, и очень скоро самому завзятому любителю надоедает ходить с руками, обожженными муравьиной кислотой и вытряхивать муравьев из нательной рубашки.

…А птиц все прибывает: две серые славки, самка овсянки, лесной конек и горихвостка-лысушка хозяйничают на току, черноголовая синица-пухляк с интересом поглядывает вниз, сидя на верхней еловой мутовке.

Забыв про шнур, я гляжу, как конек покачивает хвостиком, жеманно ходит по току, овсянка клюет торопливо, а пухляк по одному таскает подсолнушки и долбит их, зажимая лапкой, на ближней ветке.

Вдруг короткое стрекотание — и ток опустел. Уж не ястреб ли облетает свои владения? Нет. Не ястреб. Большой белобокий сорокопут сидит на елке у тока. Хищная певчая птица.

«Может быть, спустится», — думаю я и крепко наматываю шнур на кулак. Но сорокопут ныряет с елки и медленно летит вдоль гривы над самой землей. Уж он, конечно, разглядел человека своими зоркими подведенными черным глазами.

Понемногу на току снова набирается разнообразная птичья компания. Выводок зеленушек, два зяблика, та же синичка-пухляк и близкий родственник зябликов вьюрок. Все они хорошо знакомы мне и, досадуя на неудачную ловлю, я понемногу отвлекаюсь от сети, смотрю, как идет в роще редкий золотой листопад.

На светло-голубом сентябрьском небе березы пленяют светлотой и солнечной окраской вершин. Что-то святое есть в березах осенью.

Глядя на них, я припоминаю, какое удивительное впечатление произвело на меня однажды это дерево. Я увидел его летним утром, подъезжая к Москве, километрах в трехстах от нее. Колоссальная многоствольная береза стояла в поле, как могучая и прекрасная женщина, сияя белизной ствола, кротко клоня долу зеленые пряди своих мелколистых кос. Такие величавые красавицы поражают самого равнодушного. И думаешь, как же добра ты, земля, творящая красоту.

Даже отсюда видно, как сухо, тепло в березовой роще, словно горит она спокойным желтым пламенем, и жаль, что скоро под студеными ветрами сникнут, потухнут костры берез, угаснет игра теплых тонов. Ведь, облетев, березы растворяются в лесу, будто говорят: «Вот, мы все отдали».

Внезапное движение, писк и трепет выводят меня из березовых дум.

На ток словно упала серая рукавица. Что-то бьется там, взмахивает крыльями… Рука дергает шнур. Сеть стремительно кроет ток. Кто-то серый скачет у края, пытаясь вырваться.

Со всех ног вылетаю из шиповника.

Сыч?! Воробьиный сыч!

Крохотная совка с пронзительными оранжевыми глазками, в пестрых штанишках, яростно щелкает клювом. В когтях накрепко стиснут задушенный пухляк.

Бедная доверчивая синичка, какой печальный конец твоей жизни!

Жаль пухляка, но я доволен добычей. Только как достать сыча из-под сети, не получив хорошей царапины на память?

— Ах, ты, паршивец! — говорю я маленькому злодею, прижимая его сеткой к земле. Теперь надо схватить его за спину. Вот так! Понемногу освобождаю от сети редкую птицу.

Воробьиный сыч — копия филина, уменьшенного до размеров скворца. Он охотится на мышей, полевок и птиц, чаще утром, как ястребок, бросаясь на добычу.

Сажаю сыча в темную матерчатую клетку, снимаю сеть, сматываю шнур. На сегодня довольно. Надо в целости принести дорогую добычу. Обходной тропой шагаю назад.

День безветренный. Бабье лето. Солнце крепко пригревает плечи.

Тропа огибает лесистый кряж, выводит на южный склон. Сосновая опушка. Она дышит теплом, а кожаные подметки сапог оскользаются на сухой хвое. Сивые каменные лбы тут и там выступают из земли. Переросшие маслюки семейками тянутся в гору.

Я забираюсь к вершине, ложусь на теплую плиту, посыпанную хвоей, и отсюда гляжу на ближние увалы и распадки. Хочется мне записать все это, поведать, как несказанно велика сила осенних далей, увалов и ельников, и синих каменных плит, от века лежащих тут.

Здесь истоки любви к земле, правде и поэзии.

Жалкой кажется моя записная книжка, в которой я чего-то черкаю, зарисовываю в стремлении вобрать, схватить, не упустить.

А рыжий лесной муравей забежал на страницу и, подогнув брюшко, на дыбках бросается на мое «стило». Он воюет с авторучкой по всем правилам нападения, словно не желает допустить, чтоб я писал о нем.

В конце концов осторожненько стряхиваю задорного муравьишку за край плиты. Вижу, как он, постояв, подумав, берет жвалами сдвоенную хвоинку, кладет на свое рабочее плечо.

Я люблю осеннее ненастье, люблю наперекор дождю и мокрому снегу шагать по оловянным дорогам, по кислому суглинку и сырой листве.

Сеет холодный дождик, темна впереди брюхатая туча, в серую мглу размылся горизонт — все нипочем. Ненастье замечательно освежает душу; Не надо прятаться в теплые комнаты, проклиная дождь и слякоть. Право же, неплохо хорошенько озябнуть и вымокнуть, хотя бы чтоб полнее оценить простые жизненные блага: кровлю над головой, сухое тепло печи, стакан горячего чаю.